В его краях, в Моке, его родовых владениях, законно гордились тем, что с самого начала — с 1930 года — в роду де-ла-Маса все были антитрухилистами. Иначе и быть не могло. В Моке все — от самого высокопоставленного и до последнего, жалкого пеона, — все до одного были орасистами, потому что президент Орасио Васкес родом был из Моки и приходился братом матери Антонио. И с первого дня все де-ла-Маса с подозрением и недобрым чувством следили за интригами, которые в 1930 году плел тогдашний бригадный генерал национальной полиции, созданной североамериканскими оккупантами, которая позднее превратится в доминиканскую армию, Рафаэль Леонидас Трухильо с целью сбросить дона Орасио Наскеса и в результате ловко состряпанных выборов, первых в последующей череде обманных голосований, сделаться президентом Республики. Когда это случилось, все де-ла-Маса поступили так, как традиционно поступали родовитые семейства и местные верховные руководители, когда им не нравилось правительство: ушли в горы вместе со своими людьми, которых вооружали и содержали из своего кармана.
Почти три года — с семнадцати до двадцати лет с небольшими перерывами атлетически развитый, неутомимый наездник, страстный охотник, отчаянный весельчак и любитель жизни Антонио де-ла-Маса вместе с отцом, дядьями и братьями стрелял, сражался с вооруженными силами Трухильо, впрочем, без особого для тех ущерба. Мало-помалу тем удалось рассеять боевые отряды, в некоторых случаях нанеся им поражение в бою, но, главным образом, подкупая их сторонников, наместников, пока де-ла-Маса не устали и, почти разоренные, в конце концов пошли на мировую с правительством и возвратились в Моку обрабатывать свои полузаброшенные земли. Возвратились все, кроме непокорного и упрямого Антонио. Он улыбнулся, вспомнив, с каким упорством он в конце 32-го — начале 33-го года с двумя десятками человек, среди которых были его братья Эрнесто и Тавито (тогда совсем еще ребенок), нападали на полицейские посты и устраивали засады на правительственные патрульные группы. Это была необычная пора: несмотря на военное время, трем братьям почти всегда удавалось устроить раз в месяц передышку на несколько дней в родном доме, в Моке, чтобы выспаться. До той самой засады в окрестностях Тамбориля, когда солдаты убили у них двух человек и ранили Эрнесто и самого Антонио.
Из военного госпиталя в Сантьяго он написал отцу, дону Висенте, что ни в чем не раскаивается, и пусть, пожалуйста, семья не унижается, не просит для него пощады у Трухильо. Через два дня после того, как он отдал это письмо дежурному санитару с хорошими чаевыми, чтобы тот переправил его в Моку, за ним приехал армейский фургончик. В наручниках и под конвоем его отвезли в Санто-Доминго (пройдет еще три года, прежде чем Конгресс Республики изменит имя древнего города). К удивлению молодого Антонио де-ла-Масы, армейская машина привезла его не в тюрьму, а в Дом правительства, и ту пору находившийся рядом со старинным собором. Там с него сняли наручники и ввели в застланную коврами комнату, где он увидел безупречно выбритого и причесанного, облаченного в военный мундир генерала Трухильо. Так он его увидел в первый раз.
— Надо иметь яйца, чтобы написать такое письмо. — Г лава государства, держа письмо в руке, поигрывал им. — Ты доказал, что они у тебя есть, почти три года воевал против меня. Вот я и хотел взглянуть тебе в лицо. Правду говорят, что ты метко стреляешь? Надо будет как-нибудь сразиться, посмотреть, кто из нас более меткий.
Сейчас, двадцать восемь лет спустя, Антонио вспомнил его резкий высокий голос и неожиданную сердечность, сдобренную иронией. И пронзительно-режущий взгляд, которого он, такой гордый, не смог выдержать.
— Война окончена. Я покончил с каудильизмом, местным самовластием, включая и тот, что царил на землях семейства де-ла-Маса. Хватит стрелять. Надо восстанавливать страну, она разваливается на куски. Мне рядом нужны лучшие. Ты — парень горячий и умеешь воевать, так? Вот и хорошо. Давай работать со мной. У тебя будет возможность пострелять. Я тебе предлагаю место, куда назначаются самые доверенные люди, — адъютант в моей личной охране. И если в один прекрасный день я тебя разочарую, можешь пустить в меня пулю.
— Но я не военный, — пробормотал юный де-ла-Маса.
— С этой минуты — военный, — сказал Трухильо. — Лейтенант Антонио де-ла-Маса.
Так он уступил первый раз, так первый раз потерпел поражение от руки этого непревзойденного мастера манипулировать наивными простаками, глупцами и мерзавцами, хитроумного умельца играть на людском тщеславии, алчности и недомыслии. Сколько лет Трухильо находился в каком-нибудь метре от него? Как теперь, последние два года, от Амадито. От скольких трагедий мог бы избавить ты страну и семью де-ла-Маса, если бы сделал тогда то, что собираешься сделать сейчас. Наверняка и Тавито был бы жив.
Он слышал, как у него за спиною разговаривали Амадито и Турок, время от времени в разговор вступал и Имберт. Их не должно удивлять, что Антонио молчит; он всегда был немногословен, со временем стал скуп на слова, а после смерти Тавито и почти совсем замолчал; эта беда, он знал, изменила его невозвратно, он стал человеком одной идеи: убить Козла.
— Хуан Томас, должно быть, нервничает еще больше нас, — услышал он Турка. — Хуже нет, чем ждать. Так приедет он или нет?
— В любой момент может приехать, — чуть ли не взмолился лейтенант Гарсиа Герреро. — Поверьте же мне.
Да, генерал Хуан Томас Диас, должно быть, сейчас у себя дома, в Гаскуэ, нервничает, грызет ногти, мучаясь вопросом: произошло ли то, что они с Антонио так долго обдумывали, лелеяли в мечтах и, ни на минуту не забывая об этом, хранили в тайне ровно четыре года и четыре месяца, другими словами, с того самого дня, когда после встречи с Трухильо, только что похоронив Тавито, Антонио вскочил в машину и на скорости 120 километров помчался к Хуану Томасу в его имение в Ла-Веге.
— Ради двадцатилетней дружбы, связывающей нас, помоги мне, Хуан Томас. Я должен убить его! Я должен отомстить за Тавито!
Генерал ладонью зажал ему рот. Огляделся вокруг, давая понять, что прислуга может услышать. Потом отвел в стойла, где обычно они стреляли по мишеням.
— Мы сделаем это вместе, Антонио. Отомстим за Тавито и за всех нас, доминиканцев, которые мучаются стыдом.
Антонио и Хуан Томас близко сдружились в ту пору, когда де-ла-Маса стал адъютантом Благодетеля. И это было единственно хорошее за все два года, которые он, сперва — лейтенантом, а затем — капитаном, прожил бок о бок с Генералиссимусом, сопровождая его в поездках по стране, на выездах в Дом правительства, в Конгресс, на ипподром, на приемы и спектакли, на политические митинги и любовные свидания, на встречи, на тайные переговоры с партнерами и дружками, на собрания открытые, закрытые и сверхсекретные. Он не стал убежденным трухилистом, каким был в ту пору Хуан Томас Диас, но тем не менее, несмотря на то что в душе у него, как и у всех орасистов, затаилось недоброе чувство к тому, кто убрал с политической арены президента Орасио Васкеса, он не мог не попасть под магнетическое влияние, которое излучал этот не знавший устали человек: он был способен работать двадцать часов кряду и, поспав два или три часа, с рассветом начать новый день свежим, как юноша. Народная молва утверждала, что этот человек никогда не потел, никогда не спал, никогда ни одной морщинки не было на его мундире, сюртуке или верхнем платье, и в те годы, когда Антонио находился в рядах его железной гвардии, он на самом деле преобразовывал страну. Преобразовывал, строя дороги, мосты и фабрики, но еще и сосредотачивая в своих руках такую безграничную политическую, военную, государственную, социальную и экономическую власть, что все диктаторы, терзавшие Доминиканскую Республику на протяжении ее истории, включая Улисеса Эро, Лилиса, который прежде выглядел таким безжалостным, стали казаться в сравнении с ним жалкими пигмеями.
