— Я просмотрел список заключенных, которых правительство намеревается выпустить на свободу, — сказал он уже более нейтральным тоном. — За исключением профессора Монтекристи и Умберто Мелендеса, у меня нет возражений. Действуйте. Вызовите их семьи в Национальный дворец на четверг, во второй половине дня. Там они и получат освобожденных. — Сию же минуту начну действовать, Ваше Превосходительство.
Генералиссимус поднялся со стула и знаком указал карманному президенту, собравшемуся последовать его примеру, чтобы он оставался сидеть. Однако не вышел сразу. Хотелось размять ноги. Сделал несколько шагов прочь от стола.
— Смягчит ли американцев это новое освобождение заключенных? — начал он монолог. — Сомневаюсь. Генри Диборн по-прежнему плетет заговоры. Назревает очередной, считает Аббес. В нем замешан даже Хуан Томас Диас.
Тишина, которую он услышал за спиной — она услышалась ему как что-то тяжелое и липкое, — его удивила.
Он резко обернулся, посмотрел на карманного президента: тот сидел на своем месте недвижно, благостно взирая на него. Он не успокоился. Интуиция никогда его не подводила. А может, это ничтожное человеческое существо, этот пигмей знает что-то?
— Вы слышали о новом заговоре?
Он увидел, как тот энергично замотал головой.
— Я бы немедленно сообщил об этом полковнику Аббесу Гарсии, Ваше Превосходительство. Как делал всегда, едва до меня доходил хоть какой-либо слух о подрывной деятельности.
Он сделал еще два или три шага, не говоря ни слова. Нет, если и есть среди людей режима человек, которого невозможно вовлечь в заговор, то это как раз благоразумный и осторожный президент. Он знает, что без Трухильо он не может существовать, что Благодетель — питающий его жизненный сок, что без него он исчез бы из политики раз и навсегда.
Он остановился у одного из широких окон. Молча и долго смотрел на море. Тучи закрыли солнце, неяркое небо серебрилось облачками; синяя вода отражала небесное свечение. Маленькое суденышко бороздило бухту, направляясь к устью реки Осама; рыбачье суденышко, должно быть, возвращается после лова. Пенный хвост стлался за ним по воде, и хотя на таком расстоянии разглядеть было невозможно, он представил, как кричат над ним чайки и бьют крыльями. Он с удовольствием предвкушал вечернюю полуторачасовую прогулку после того, как зайдет поздороваться к матери, как он пойдет по проспекту Максиме Гомеса и по Авениде, вдыхая соленый воздух под рокот волн. Не забыть надрать уши начальнику вооруженных сил за лопнувшую трубу у ворот военно-воздушной базы. Ткнуть Пупо Романа носом в зловонную лужу, чтобы никогда больше не напороться на столь мерзкое зрелище у порога военного гарнизона.
Он вышел из кабинета президента Хоакина Балагера, не попрощавшись.
Едва отъехали — на углах уже зажигались фонари, люди начинали выходить на улицу, в прохладу, — шофер сказал:
— Сзади за нами идет «наружка». Я на самом деле сожалею, сеньоры.
Антонио с облегчением кивнул. Наконец-то нелепая поездка без цели подошла к концу. Лучше умереть, отстреливаясь, чем сдохнуть, как парочка недоумков. Они обернулись. Два зеленых «Фольксвагена» ехали за ними, метрах в десяти.
— Так не хочется умирать, сеньоры, — взмолился таксист, отчаянно крестясь. — Ради Пресвятой Девы, сеньоры!
— Ладно, давай, как угодно, но езжай к парку, высадишь нас на углу, около скобяного магазина, — сказал Антонио.
Движение было плотным. Шофер изловчился и вырулил между автобусом — люди висели гроздьями в дверях — и грузовиком. Резко тормознул в нескольких метрах от огромного стеклянного фасада скобяного магазина «Рейд». Сжимая пистолет, Антонио выпрыгнул из такси и только тут увидел, что парк сиял огнями, точно приветствовал их. У стен толпились чистильщики ботинок, бродячие торговцы, наперсточники, бродяги и нищие. Пахло фруктами и жареной едой. Он обернулся поторопить Хуана Томаса, тот, полный и усталый, не поспевал за ним. В этот миг позади них раздались выстрелы. Толпа взорвалась криком; люди кинулись врассыпную меж автомобилей, машины наезжали на тротуар. Антонио услышал истерические вопли: «Сдавайтесь, сволочи!», «Вы окружены, идиоты!». Увидев, что Хуан Томас, выдохшись, остановился, Антонио тоже остановился и начал стрелять. Он стрелял наугад, потому что calies и полицейские прятались за «Фольксвагенами», перегородив улицу; движение остановилось. Он видел, как Хуан Томас рухнул на колени, видел, как он поднес револьверное дуло ко рту, но выстрела не услышал — автоматные очереди прошили его. Но он был еще жив. «Я еще не умер, черт подери, еще не умер». Он успел разрядить весь барабан и, уже лежа на земле, все старался попасть рукою в карман, достать стрихнин. Проклятая рука не слушалась. Да и не нужно, Антонио. Он видел сверкающие звезды наступавшей ночи, видел улыбающееся лицо Тавито и снова чувствовал себя молодым.
XV
— Если уж нам, когда мы вместе, не по себе, то как же чувствует себя Фифи Пасториса совсем один, — говорил Уаскар Техеда, опираясь на руль тяжелого черного четырехдверного олдсмобиля-98, стоявшего на седьмом километре шоссе на Сан-Кристобаль.
— Какого черта мы тут стоим! — вспылил Педро Ливио Седеньо. — Без четверти десять. Он уже не приедет!
И он сжал так, будто хотел расплющить, полуавтоматический карабин М-1, стоявший у него меж колен. Педро Ливио были свойственны вспышки ярости; плохой характер испортил ему военную карьеру, из армии его выгнали в капитанском чине. К тому времени, когда это случилось, он уже понял, что своим характером приобрел себе столько врагов, что ему никогда не подняться по служебной лестнице. Армию он покинул с грустью. Он окончил военную академию в Соединенных Штатах, и окончил блестяще. Однако его нрав — он вспыхивал, как факел, если кто-то называл его Негром, и лез в драку по любому поводу — тормозил его продвижение в армии, несмотря на великолепный послужной список. Его выгнали за то, что он выхватил револьвер, когда генерал принялся отчитывать его, офицера, за слишком свойские отношения с солдатами. Однако тем, кто его знал, как его товарищ по нынешнему ожиданию Уаскар Техеда Пиментель, было известно, что за внешней резкостью скрывается человек добросердечный, способный плакать навзрыд — он это видел своими глазами — по убитым сестрам Мирабаль, с которыми даже не был знаком.
— Нетерпение убивает Негра, — попытался пошутить Уаскар Техеда.
— Сам ты негр, твою мать.
Техеда Пиментель постарался засмеяться, однако грубость товарища его огорчила. Педро Ливио неисправим.
— Извини, — услышал он почти тотчас же. — От проклятого ожидания нервы — в клочья.
— Всем несладко, Негр. О, черт, опять назвал тебя Негром. Снова пошлешь по матушке?
— На этот раз — нет, — рассмеялся наконец Педро Ливио.
— Почему ты так яришься за «Негра»? Мы же, любя, тебя так называем.
— Я знаю, Уаскар. Но в Соединенных Штатах, в академии, кадеты или офицеры называли меня nigger не из любви, а потому, что они расисты. И мне приходилось заставлять уважать себя.
