— Я тоже, Мануэль, обязан ему всем, что я есть и что я сделал, — сказал он. — Я тебя прекрасно понимаю. И потому готов на все, лишь бы вернуть его дружбу.
Мануэль Альфонсо поднял голову, посмотрел на него. И долго ничего не говорил, только смотрел изучающе, как будто измерял, миллиметр за миллиметром, серьезность его слов.
— Тогда — за дело, Мозговитый!
— Он был вторым мужчиной, после Рамфиса Трухильо, который сказал мне комплимент, — говорит Урания. — Что я хорошенькая, что похожа на мою маму, что красивые глаза. Я уже ходила на праздники с мальчиками, и танцевала. Пять или шесть раз. Но никто из них не говорил мне ничего подобного. К тому же комплимент, который сказал мне Рамфис на ярмарке, был сказан девочке. А первым, сказавшим мне красивые слова как девушке, был мой дядя Мануэль Альфонсо.
Она говорит быстро, с глухой яростью, и ни одна из родственниц ничего у нее не переспрашивает. В маленькой столовой наступает тишина, как перед бурей, как перед яростной летней грозой. Где-то далеко взрезает ночь сирена. Самсон, нахохлившись, нервно переступает лапками по деревянной жердочке.
— Мне он казался стариком, и смешна была манера мять и растягивать слова, а шрам на шее пугал. — Урания ломает руки. — В тот момент его комплимент для меня ничего не значил. Но потом я не раз вспоминала, как он рассыпался в похвалах.
Она снова замолкает, измученная. Лусинда вставляет замечание:
— Тебе ведь было четырнадцать, верно? — которое Урании кажется никчемным. Лусинда прекрасно знает, сколько ей было, они с одного года. Четырнадцать лет, какой обманный возраст. Уже не девочка, но еще и не вполне девушка.
— Месяца за три или четыре до этого у меня первый раз пришла менструация, — шепчет она. — Кажется, немного раньше времени.
— Это мне пришло в голову только что, когда я вошел, — говорит посол, протягивает руку и наливает себе еще виски; наливает он и хозяину дома. — Я всегда был таким: перво-наперво — Хозяин, а потом уже я. Ты прямо с лица спал, Агустин. Я не прав? Ничего не говори, забудь. Я уже забыл. Твое здоровье, Мозговитый!
Сенатор Кабраль делает большой глоток. Виски дерет ему горло, выступает краснотой в глазах. В такой поздний час запел сверчок?
— Дело в том… в том… — повторяет он, не зная, что сказать.
— Забудем это. Надеюсь, ты на меня не обиделся, Мозговитый. Забудь! Давай забудем!
Мануэль Альфонсо уже поднялся из кресла. Он расхаживает по скромно обставленной маленькой гостиной; гостиная убрана и чиста, но в ней не чувствуется женской руки, нет того, что может дать только настоящая хозяйка дома. Сенатор Кабраль думает — сколько раз он думал об этом в последние годы? — что неправильно он поступил, оставшись один после смерти жены. Надо было жениться, народить еще детей, тогда, может, и не приключилась бы с ним эта беда. Почему он этого не сделал? Из-за Урании, как говорил всем? Нет. Чтобы больше времени оставалось для Хозяина, чтобы посвящать ему дни и ночи, доказывая: нет ничего и никого важнее него в жизни Агустина Кабраля.
— Я не обиделся. — Он делает невероятное усилие,; чтобы казаться спокойным. — Просто растерялся. Такого, Мануэль, я никак не ожидал.
— Ты все еще считаешь ее ребенком, не заметил, что она уже маленькая женщина. — Мануэль Альфонсо позвякивает кубиками льда в стакане. — Прелестная девушка. Ты будешь гордиться, что у тебя такая дочь.
— Ну, конечно, — и зачем-то добавляет: — Она всегда была первой в классе.
— Знаешь что, Мозговитый? Я бы на твоем месте не колебался ни секунды. И не для того, чтобы завоевать его доверие, не для того, чтобы показать ему, что готов на любую жертву ради него. А просто ничто бы мне не дало такого удовлетворения, такого счастья, как если бы Хозяин дал наслаждение моей дочери и сам насладился бы ею. Я не преувеличиваю, Агустин. Трухильо — одна из аномалий истории. Из того же ряда, что Карл Великий, Наполеон, Боливар. Они — как силы Природы, инструменты Бога, творцы народов. Он — из их породы, Мозговитый. Нам выпало счастье быть рядом с ним, видеть, как он действует, работать с ним. Такое не имеет цены.
Он осушил стакан, и Агустин Кабраль поднес ко рту свой, но лишь омочил губы. Голова уже не кружилась, но зато в желудке творилось что-то страшное. Того гляди, его могло вырвать.
— Она еще совсем девочка, — забормотал он.
— Тем лучше! — воскликнул посол. — Хозяин еще выше оценит твой поступок. Поймет, что ошибался, что поторопился осудить тебя, поддался обидчивости, слишком прислушался к твоим врагам. Думай не только о себе, Агустин. Не будь эгоистом. Подумай о своей девочке. Что станет с ней, если ты потеряешь все и окажешься в тюрьме по обвинению в злоупотреблении служебным положением и финансовых махинациях?
— Ты считаешь, Мануэль, я не думал об этом? Посол пожал плечами.
— Мне пришло это в голову, когда я увидел, какая она стала хорошенькая, — повторил он. — Хозяин ценит красоту. Если я ему скажу: «Мозговитый хочет предложить вам — в доказательство любви и верности — свою дочь, еще невинную девушку», — он не отвергнет ее. Я его знаю. Он благородный человек, настоящий кабальеро, с потрясающим чувством чести. Он будет тронут до глубины души. Он тебя позовет. И вернет тебе все, что у тебя отобрали. А у Ураниты будет прочное будущее. Подумай о ней, Агустин, и стряхни ты с себя отжившие предрассудки. Не будь эгоистом.
Он снова взял бутылку и плеснул в стакан себе и Кабралю. Пальцами положил в оба стакана кубики льда.
— Мне пришло в голову, когда я увидел, какая она стала красивая, — пробубнил он в четвертый или пятый раз. У него неприятное ощущение в горле, терзает боль? Он то и дело мотал головой и все время кончиками пальцев поглаживал шрам. — Если у тебя неприятное ощущение от разговора, считай, я ничего не говорил.
— Ты говоришь зло и подло, — неожиданно взрывается тетушка Аделина. — Говорить такое о своем отце, покойнике при жизни, только и ждущем конца. О моем брате, человеке, которого я больше всех в жизни любила и уважала. Ты не уйдешь из этого дома, Урания, пока не объяснишь, за что ты его так оскорбляешь.
— Я говорю так зло и подло потому, что нет слов, чтобы выразиться еще резче, — спокойно поясняет Урания. — Если бы они были, я бы их произнесла. Наверняка у него были свои доводы. Смягчающие обстоятельства, причины. Но я его не простила и не прощу.
— Почему же ты ему помогаешь, если так ненавидишь? — Старуха вся трясется от возмущения и бледна так, что, кажется, вот-вот хлопнется в обморок. — Зачем же, в таком случае, держать сиделку, кормить его? Пусть бы помирал себе.
— По мне, лучше пусть живет так, покойником при жизни, и страдает, — говорит она очень спокойно, опустив глаза. — Поэтому я ему помогаю, тетя.
— Да что же он тебе сделал, что ты его так ненавидишь и говоришь такие чудовищные вещи? — Лусиндита воздевает руки кверху, не веря тому, что услышала. — Боже правый!
— Ты удивишься тому, что я сейчас тебе скажу, Мозговитый, — воскликнул Мануэль Альфонсо с надрывом. — Когда я вижу красавицу, настоящую женщину, из тех, что кружат мужчинам головы, я не думаю о себе. А только лишь о Хозяине. Да, о нем. Хотелось бы ему сжать ее в своих объятиях, любить ее? Я этого никому не рассказывал. Даже Хозяину. Но он это знает. Что он всегда для меня — прежде всего, даже в этом. И заметь, Агустин, я очень люблю женщин. Но не думай, что для меня было жертвой уступать ему самых красивых женщин или что я делал это, желая подольститься, получить какие-то блага, выгодные дела. Так считают люди низкие, свиньи. Знаешь, почему я это делал? Из любви к нему, из сострадания и жалости. Ты можешь меня понять, Мозговитый. Мы с тобой знаем, какой была его жизнь. Работа — от зари до зари, семь дней в неделю, двенадцать месяцев в году. Заботиться обо всем, от самого важного до мелочей. И каждый миг принимать решения, от которых зависят жизнь и смерть трех миллионов доминиканцев. Чтобы запихнуть нас в XX век. И при этом он должен печься о недовольных, о неблагодарной, серой массе. Разве такой человек не имеет права время от времени отвлечься от забот? Разве не заслуживает он нескольких минут наслаждения с красивой женщиной? Эта одна из немногих компенсаций в его жизни, Агустин. И потому я горд, что являюсь тем, чем называют меня злоязыкие змеи: сводней Хозяина. Чрезвычайно горд!
