Иногда он оставался и сидел с нею, рассказывал ей, что произошло за день, хотя она и не могла ничего этого понять. Сегодня же он ограничился несколькими ласковыми фразами и вернулся на проспект Максиме Гомеса, хотелось поскорее вдохнуть воздух моря.
Он вышел на широкую Авениду — сборище офицеров и гражданских вновь расступилось перед ним — и сразу пошел. Впереди, в восьми кварталах, виднелось море, зажженное золотом и пурпуром заката. Снова накатила волна удовлетворения. Он шел по правой стороне, придворные шествовали сзади, рассыпавшись веером по тротуару и мостовой. На это время движение на Максиме Гомеса и Авениде перекрывали, и хотя Джонни Аббес вновь установил наблюдение на прилегающих улицах, по его приказу он сделал его почти незаметным, потому что толпившиеся раньше на углах полицейские и calies вызывали у Генералиссимуса клаустрофобию. Никто не выходил за барьер из адъютантов, шагавших в метре от Хозяина. Все ждали, когда он подаст знак, что можно приблизиться. Он прошел полквартала, вдыхая воздух садов, и обернулся, отыскал плешивую голову Модесто Диаса и подал ему знак. Произошла короткая заминка, потому что жирный сенатор Чиринос, шедший рядом с Модесто Диасом, решил, что избранник — он, и поспешил к Генералиссимусу. Но был осажен и возвращен в толпу. Модесто Диасу, начинавшему толстеть, эти прогулки в ритме Трухильо стоили большого напряжения. Он густо потел. Не выпускал из руки платка и то и дело отирал лоб, шею и пухлые щеки. — Добрый вечер, Хозяин.
— Тебе надо сесть на диету, — посоветовал ему Трухильо. — Только пятьдесят сравнялось, а уже нагрузки не выносишь. Смотри на меня, семьдесят весен протрубил, а в какой форме.
— И жена мне то же самое твердит каждый день, Хозяин. Готовит мне куриные бульончики и салаты. Но у меня на это воли не хватает. От всего могу отказаться, только не от хорошей еды.
Его рыхлая плотская сущность была ниже его истинной сути. У Модесто, как и у его брата, генерала Хуана Томаса Диаса, было широкое губастое лицо с приплюснутым носом, а кожа выдавала его принадлежность к черной расе; но он был умнее своего брата и умнее большинства известных Генералиссимусу доминиканцев. Он был председателем Доминиканской партии, членом Конгресса и министром; но Трухильо не позволил ему засидеться в правительстве именно потому, что ясность его ума при изложении, анализе и решении проблем показалась Трухильо опасной: могла вселить в него гордыню и толкнуть на предательство.
— Что это за заговор, в котором замешан Хуан Томас? — выпалил он, глядя ему прямо в глаза. — Я полагаю, ты в курсе затей своего братца и зятя?
Модесто улыбнулся, словно удачной шутке.
— Хуан Томас? С его заботами по имению и делам да еще при его любви к виски и киносеансам в собственном саду, сомневаюсь, что бы оставалось время на заговоры.
— Он в заговоре с Генри Диборном, дипломатом янки, — уверенно продолжал Трухильо, словно не слыша слов Модесто Диаса. — Пускай бросает заниматься глупостями, однажды ему это уже вышло боком, как бы на этот раз не было хуже.
— Мой брат не так глуп, чтобы плести заговоры против вас, Хозяин. Но я ему все-таки скажу.
До чего же приятно: морской бриз продувал легкие, он слушал грохот волн, бьющихся о скалы и бетонную стену Авениды. Модесто Диас собрался было отойти, но он удержал его:
— Погоди, я еще не закончил. Или уже выдохся?
— Ради вас я готов на инфаркт.
Трухильо наградил его улыбкой. Он всегда испытывал симпатию к Модесто, который был не только умен, но благоразумен, справедлив и любезен без заискивания. Однако его ум невозможно было контролировать и использовать, как ум Мозговитого, Конституционного Пьяницы или Балагера. В нем были необузданность и независимость, которые могли взбунтоваться, получи он слишком большую власть. Модесто с Хуаном Томасом тоже были из Сан-Кристобаля, он часто виделся с ними еще с молодых лет, и помимо должностей, которые им давал, он в бессчетных случаях использовал Модесто в качестве советчика. Подвергал его жесточайшим проверкам, из которых тот всякий раз выходил с честью. Первую он устроил ему в конце сороковых после посещения Животноводческой ярмарки с породистыми быками и высокодойными коровами, которую Модесто Диас организовал в Вильа-Мелье. Вот так сюрприз: имение, не очень большое, было таким же чистым, современным и процветающим, как и Головное имение. Но особенно задели его даже не чистота в стойлах и чинные дойные коровы, а надменное самодовольство, с которым Модесто показывал ему и гостям свою племенную ферму. На следующий день он послал к нему Ходячую Помойку с чеком в десять тысяч песо, чтобы тот оформил куплю-продажу фермы. И глазом не моргнув, Модето подписал бумагу о продаже своего любимого детища за смехотворную цену (каждая из его коров стоила дороже) да еще написал благодарственное письмо Трухильо за то, что «Его Превосходительство счел мое аграрно-скотоводческое предприятие достойным быть переданным в его опытные руки». Прочитав послание так и эдак на предмет, не содержит ли оно иронии, за которую следовало бы наказать, Благодетель пришел к выводу, что не содержит. Через пять лет у Модесто Диаса была уже другая, большая и красивая скотоводческая ферма в отдаленном районе Эстрельа. Полагал, что в глухомани останется незамеченным? Давясь смехом, Трухильо послал к нему Мозговитого Кабраля с еще одним чеком в десять тысяч песо и со словами, что, мол, так верит в его аграрно-скотоводческие таланты, что покупает ферму вслепую, даже не поглядев на нее. Модесто подписал и эту бумагу, положил в карман символическую сумму и снова поблагодарил Генералиссимуса сердечным письмом. Некоторое время спустя Трухильо вознаградил его покорность и смирение: подарил ему исключительное право на импорт стиральных машин и миксеров, что возместило брату генерала Хуана Томаса Диаса все его потери.
— Этот скандал с говноедами-священниками, — процедил Трухильо, — можно уладить или нет?
— Конечно, можно, Хозяин. — Модесто шел на последнем издыхании: пот струился не только по лбу и шее, но и по лысине. — Однако, с вашего позволения, дело не в Церкви. Проблемы с Церковью уладятся сами, если будет решена главная проблема: янки. Все идет от них.
— В таком случае, ничего не уладится. Кеннеди хочет моей головы. А поскольку я не собираюсь ее отдавать ему, будет война.
— Боятся янки не вас, Хозяин, а Кастро. Особенно после провала в Бухте Свиней. А сейчас как никогда они боятся, что коммунизм распространится по Латинской Америке. И сейчас самый момент показать им, что заслон от красных в этом регионе — вы, а не Бетанкур и не Фигерес.
— У них было время понять это, Модесто.
— Надо открыть им глаза, Хозяин. Гринго иногда бывают туповаты. Недостаточно нападать на Бетанкура, Фигереса, Муньоса Молину. Куда более эффективно было бы аккуратненько помочь венесуэльским и костариканским коммунистам. И пуэрториканским индепендистам. Когда Кеннеди увидит, как в этих странах завариваются партизанские движения, и сравнит их с нашей спокойной страной, то сам поймет, что к чему.
— Еще поговорим об этом, — резко оборвал его Генералиссимус.
