В Икитосе Пабло Сумаэта предуведомил членов комиссии, что по распоряжению Араны в Путумайо направлен один из руководителей компании, некто сеньор Хуан Тисон, который должен будет принять их, устроить, разместить и создать условия для плодотворной работы. И Роджер, и остальные ни минуты не сомневались, что истинная его цель — спрятать концы в воду, скрыть следы злоупотреблений и представить действительность в сильно отретушированном виде.
В Чорреру прибыли в полдень 22 сентября 1910 года. В этом месте русло реки резко сужалось, появлялись водовороты и водопады, нарушая грохочущей, пенной величественностью плавное однообразие Игарапараны, по берегам которой стояли здания „Перувиан Амазон компани“. Чтобы добраться с пристани до штаб-квартиры, надо было подняться по крутому глинистому склону. Сапоги вязли в рыхлом грунте, и членам комиссии приходилось цепляться за носильщиков-индейцев, тащивших их чемоданы. Роджер, здороваясь с теми, кто вышел на пирс к ним навстречу, не без содрогания заметил, что у каждого третьего или четвертого полуголого туземца, который помогал им вскарабкаться наверх или с любопытством наблюдал за ними с откоса, одновременно отмахиваясь от москитов, на спине, на заду, на ляжках виднелись рубцы — явные следы кнута. Конго, Конго, никуда от него не деться.
Хуан Тисон, рослый, весь в белом человек с аристократическими манерами, оказался очень учтив и владел английским в достаточной степени, чтобы с ним можно было объясниться. На вид ему было под пятьдесят, и по гладко выбритому лицу, аккуратно подстриженным усам, выхоленным рукам и всей повадке сразу чувствовалось, что сельва — не его стихия: гораздо привычней он чувствует себя в конторе, в гостиной, в городской обстановке. Он приветствовал новоприбывших по-английски и по-испански и представил им своего спутника, от одного имени которого Роджера пробила дрожь омерзения: Виктор Маседо, управляющий факторией „Чоррера“. Что ж, по крайней мере, хоть этот не успел удрать. В своих статьях Салданья Рока и Уолтер Харденберг именно его считали самым, пожалуй, кровожадным помощником Араны в Путумайо.
Роджер разглядывал его, пока поднимались. Это был светлокожий чоло неопределенного возраста, коренастый и скорее приземистый, нежели высокий, с явными индейскими чертами лица. Нос у него был приплюснут, очень толстогубый рот приоткрыт, показывая два или три золотых зуба, а на лице застыло суровое выражение человека, видавшего разные виды и знающего, что по чем. По крутому откосу, в отличие от остальных, взбирался легко. Смотрел искоса, словно солнце било ему в глаза, или потому что опасался встретиться с кем-то взглядом. Тисон был безоружен, но у Виктора Маседо на поясе поблескивал револьвер.
На очень просторном пустыре стояли дома на сваях — цементных или из толстых стволов — с галереями на верхних этажах: те, что побольше, — под цинковыми крышами, те, что поменьше, — крытые плетеными пальмовыми листьями. Тисон показывал и давал пояснения: „Здесь у нас конторы… Это склад хранения каучука… Вот в этом доме мы вас поселим“, — но Роджер почти не слушал его. Он рассматривал полуголых или совсем обнаженных мужчин, женщин, болезненных хилых детей, которые отвечали ему безразличным взглядом или отводили глаза — узоры на щеках и на груди, тонкие, как тростинки, ноги, бледная, желтоватая кожа, у иных в рассеченные губы или мочки были вставлены подвески, напомнившие ему обычаи конголезцев. Однако здесь не было негров. Он заметил нескольких мулатов в полотняных штанах и в башмаках — без сомнения, это были надсмотрщики с Барбадоса. Роджер насчитал четверых таких. „Мальчиков“ и „разумников“ он отличал от других сразу — они хоть и были индейцами и ходили босиком, однако стригли волосы, причесывались „по-христиански“, носили рубахи и штаны, а у пояса — дубинки или хлысты.
Члены комиссии разместились в комнатах по двое, но Роджеру Кейсменту досталась привилегия поселиться одному. Комнатка была маленькая, с гамаком вместо кровати, со шкафчиком, который мог служить и письменным столом, и сундуком. На столике он нашел кувшин с водой и зеркало. Ему объяснили, что на первом этаже есть уборная и душ. Едва бросив свои вещи, Роджер сказал Тисону, что хотел бы еще до обеда опросить всех барбадосцев „Чорреры“.
К этому времени густой, назойливый, какой-то маслянистый запах, напоминающий запах перегноя, уже проник ему в ноздри и застрял там на все три месяца, что Роджер прожил в Путумайо. Зловоние, окутывавшее „Чорреру“, добиравшееся до самых отдаленных ее уголков, пропитывавшее собой воздух, землю, предметы, людей, неотвязно сопровождало Роджера утром, днем и вечером, доводило до тошноты и рвотных спазм и стало для него с тех пор воплощением зла и страдания, которые млечный сок, будто испариной проступавший на стволах амазонских деревьев, возносил до головокружительных высот. „Забавно, — сказал он в день приезда Хуану Тисону, — в Конго мне часто приходилось бывать и на плантациях, и в хранилищах каучука. Но я не помню, чтобы тамошний латекс пах так сильно и неприятно“. — „Разные сорта, — объяснил тот. — Этот и пахучей, и прочнее африканского. Когда его транспортируют в Европу, пересыпают тальком, чтобы умерить вонь“.
Из ста девяноста шести барбадосцев, работавших в Путумайо, лишь шестеро находились в „Чоррере“. Двое отказались беседовать с Кейсментом, как тот с помощью Бишопа ни старался внушить им, что разговор пойдет без протокола, что им ничего не грозит за их показания и что он сам, лично озаботится переправить их на родину, если они не пожелают дальше работать в „Перувиан Амазон компани“.
Те четверо, что согласились отвечать на вопросы, уже лет семь прослужили в Путумайо надсмотрщиками, то есть занимали промежуточное положение между управляющими и „мальчиками“. Первый, с кем разговаривал Роджер, Дональд Фрэнсис, высокий, крепкий, хромой негр с бельмом на глазу, так волновался и глядел так недоверчиво, что сразу стало ясно — толку не будет. Он отвечал односложно и все обвинения отверг. По его словам получалось так, что в „Чоррере“ управляющие, служащие и „даже дикари“ живут душа в душу. Никогда никаких трений, не говоря уж о насилии. Видно было, что Фрэнсиса как следует поднатаскали в отношении того, что отвечать комиссии и как вести себя с нею.
Роджер обливался потом. То и дело отпивал по глоточку воды. Неужто и от прочих бесед проку будет так же мало, как и от этой? Но нет: Филипп Берти Лоуренс, Сифорд Гренич и Стэнли Сили — в особенности последний, — преодолев и первоначальный страх и услышав, что Роджер от имени британского правительства обещает отправить их в Барбадос, заговорили, выложили все, обвиняя всех, и себя — в том числе, с такой едва ли не исступленной яростью, словно торопились снять грех с души. Стэнли Сили уснащал свое повествование такими подробностями, приводил такие примеры, что на Роджера при всей его опытности в отношении разнообразных зверств временами накатывала дурнота — кружилась голова, трудно становилось дышать. Когда Стэнли завершил свой рассказ, была уже глубокая ночь. Гуд ночных насекомых казался оглушительным, словно мириады их слетелись сюда, кружились над ним. Роджер и надсмотрщик сидели на деревянной скамье на террасе, примыкавшей к спальне. Курили, вытягивая сигареты из одной пачки. Темнота сгущалась, и Роджер уже не видел лица этого маленького мулата, а лишь абрис его головы и мускулистых плеч. Стэнли рассказал, что провел в „Чоррере“ немного времени: до этого работал на фактории в Абиссинии, был правой рукой управляющих Абелярдо Агеро и Аугусто Хименеса, а еще прежде — в „Матансасе“ помогал Армандо Норманду. Они замолчали надолго. Роджер чувствовал, как в щеки, в шею и руки впиваются москиты, но не было сил отогнать их.
