Вопреки их опасениям трое барбадосцев не оробели в присутствии Тисона и комиссии в полном составе. Подтвердили все, что уже рассказали Кейсменту, и прибавили новые свидетельства кровавых злодеяний и убийств. Роджер видел, как время от времени то один, то другой из членов комиссии бледнеет, словно перед обмороком.
Хуан Тисон, сидя позади всех, хранил молчание, рта не раскрывал. Постоянно что-то записывал в маленькие блокнотики. Сперва, когда допросы только начались, он пытался оспаривать сведения о пытках, истязаниях и убийствах. Однако уже на третий или четвертый день в нем произошла очень заметная перемена. Он молчал даже за обедом, ел очень мало и вяло, когда к нему обращались, отвечал односложно или неразборчивым бормотанием. И на пятый день, когда перед ужином выпили, его наконец прорвало. Глаза у него налились кровью, и он обратился ко всем присутствующим:
— Это за гранью того, что я мог себе хотя бы вообразить. Клянусь вам священной для меня памятью матери, женой и детьми, дороже которых у меня ничего нет на свете, что все это для меня — полнейшая неожиданность. Я в ужасе не меньше, чем вы. Я просто заболел от всего услышанного. Возможно, давая свои показания, эти барбадосцы кое-что преувеличивают из желания произвести на вас благоприятное впечатление. Но если даже и так, нет сомнения, что здесь совершались нетерпимые, чудовищные преступления, и виновные в них должны быть установлены и наказаны. И я клянусь, что…
Он осекся на полуслове и стал нашаривать стул, чтобы присесть. И потом, со стаканом воды в руке, еще долго сидел понурясь. Бормотал, что ни Хулио Арана, ни его сотрудники в Манаосе, Икитосе или Лондоне даже не подозревают о том, что здесь творится. Иначе владелец компании сам и сразу же потребовал бы найти средство против такого. Роджер, которого тронула первая часть его речи, понял, что теперь Тисон опомнился. И что, оказавшись все же человеком, задумался о том, в какое положение попал, о своей семье и о будущем. Во всяком случае, с того дня у него не пропадало ощущение, что перед ним уже не высокопоставленный служащий „Перувиан Амазон компани“, а еще один член их комиссии. Он работал наравне со всеми, рьяно и усердно, и приносил новые и новые сведения. И постоянно требовал от остальных быть настороже и глядеть в оба. И сам явно пребывал в постоянном страхе, и смотрел с подозрением. Зная все здешние ужасы, можно было и в самом деле опасаться за жизнь каждого из членов комиссии и особенно — за жизнь генерального консула. Тисон боялся, что барбадосцы расскажут Виктору Маседо о своих показаниях. И в этом случае никак нельзя было исключать, что управляющий, чтобы не попасть в руки полиции или под суд, устроит членам комиссии ловушку и скажет потом, что они попали в руки дикарей.
Положение несколько изменилось, когда однажды на рассвете Роджера Кейсмента разбудил осторожный стук в дверь. Было еще темно. Он отворил и увидел на пороге очертания фигуры, которая оказалась вовсе не Фредериком Бишопом, как он подумал сперва. Это был Дональд Фрэнсис, барбадосец, уверявший, будто ничего такого в Путумайо не происходило. Теперь он говорил очень тихо и был явно напуган. Сказал, что долго думал и теперь вот хочет сказать правду. Роджер впустил его. Разговаривали, присев на пол: Дональд опасался, что, если они выйдут на террасу, их смогут подслушать.
Потом признался, что солгал тогда от страха перед Виктором Маседо. Тот угрожал ему: если расскажешь англичанам все, что знаешь, ноги твоей не будет в Барбадосе, потому что ноги мы тебе переломаем, а сперва яйца отрежем, а потом привяжем голого к дереву, муравьям на съеденье. Роджер успокаивал его, как мог. Пообещал переправить в Бриджтаун вместе с остальными. Но сказал, что слушать его признания с глазу на глаз не станет. Их надо будет дать перед комиссией и в присутствии Тисона.
И в тот же день Фрэнсис предстал перед комиссией. Дело было в столовой, где происходили все заседания. Барбадосец был заметно напуган. Вращал глазами, кусал толстые губы и мучительно подыскивал слова. Проговорил он около трех часов. Сильнее всего потряс присутствующих эпизод с двумя индейцами, которые собрали смехотворно малое количество латекса и оправдывались тем, что больны. Виктор Маседо тогда приказал Фрэнсису и еще одному „мальчику“ связать обоих по рукам и ногам, бросить в реку и держать под водой, пока не захлебнутся. А потом — оттащить трупы в лес и оставить на съедение диким зверям. Дональд предложил показать это место — там наверняка еще можно найти останки и кости туземцев.
Двадцать восьмого сентября Кейсмент и остальные на катере „Велос“ отправились из Чорреры в „Оссиденте“. Несколько часов шли вверх по реке Игарапарана, причаливали к Виктории и Наименесу, чтобы там, на заготовительных пунктах, перекусить чем-нибудь, переночевали на катере, а на следующий день еще через три часа пути ошвартовались наконец у причала „Оссиденте“. Их встречал управляющий факторией Фидель Веларде с помощниками Мануэлем Торрико, Родригесом и Акостой. „У всех совершенно каторжные морды“, — подумал Роджер Кейсмент. Все четверо были вооружены пистолетами и винчестерами. Наверняка получив насчет этого строгие инструкции, держались с новоприбывшими очень почтительно. Хуан Тисон в очередной раз попросил всех быть очень осмотрительными. И ни в коем случае не выдавать Веларде и его присным то, что стало им известно.
Фактория „Оссиденте“ была поменьше „Чорреры“ и огорожена частоколом из бревен, острых на концах, как копья. У всех ворот несли караул люди с оружием.
— Почему такая усиленная охрана? — спросил Роджер у Тисона. — Ожидают нападения индейцев?
— Нет, не индейцев. Хотя никто не знает, не появится ли тут в один прекрасный день новый Катенере… Опасаются колумбийцев. Те давно уж зарятся на эти земли.
На фактории Веларде было пятьсот тридцать индейцев, большая часть которых сейчас находилась в лесу и собирала каучук. Каждые две недели они приносили корзины с латексом и тотчас возвращались в сельву. Их жены и дети жили в деревне, стоящей за палисадом, по берегам реки. Веларде предупредил, что в честь гостей индейцы вечером устроят празднество.
Членов комиссии отвели в дом, где им предстояло разместиться — квадратное двухэтажное сооружение на сваях, с противомоскитными сетками на двери и окнах. Здесь, в „Оссиденте“, воздух был так же сильно пропитан запахом латекса, как и в „Чоррере“. Роджер обрадовался, когда увидел, что выспится на этот раз не в гамаке, а на кровати. Вернее сказать, на топчане, покрытом тюфяком, но хоть можно будет вытянуться. От ночевок в гамаке у Кейсмента сильнее болели мышцы и еще пуще разыгрывалась бессонница.
Праздник начался вскоре после полудня, на поляне, примыкавшей к индейской деревне. Туземцы принесли столы и скамейки, поставили блюда и кувшины. И, став в круг, сосредоточенно и серьезно ждали гостей. Небо было чистое, дождя не сулило. Однако Роджера Кейсмента не смогли обрадовать ни хорошая погода, ни прелесть реки Игарапараны, зигзагами убегавшей по долине в глубь густого леса. Он заранее знал — предстоящее зрелище будет печально и гнетуще. Три или четыре десятка голых или закутанных в туники, какие он часто видел на индейцах в Икитосе, туземцев обоего пола — древние старцы, мальчики и молодые женщины — начнут круговую пляску под стук барабанов-мангуаре, сделанных из выдолбленных древесных стволов: здешние люди колотят в них деревянными палками с каучуковыми набалдашниками, и хриплые протяжные раскаты в случае надобности передают сообщения даже на очень значительные расстояния. В такт неразмеренным, несогласованным прыжкам танцующих зазвенят колокольчики на щиколотках и запястьях. Вот затянется однообразный напев, звучащий с какой-то неизбывной горечью вполне под стать лицам туземцев — сосредоточенным, угрюмым, боязливы или безразличным.
