— Я, в сущности, так уже сделал, — ответил Роджер. — И политика тут оказалась ни при чем.
— Нет, от меня этого шага ждать не следует. Не забывай, мой отец был пастором. Что ж, я не удивлена — этого следовало ожидать. Помнишь, как на моих „вторниках“ мы подшучивали над тобой?
— Как можно забыть эти вечера в твоем доме? — со вздохом ответил Роджер. — Я кое-что хочу рассказать тебе. Знаешь, у меня теперь много времени для размышлений, и вот я решил подвести баланс — вспомнить, где и когда я был счастлив по-настоящему? И понял — на „вторниках“ в твоем доме на Гроувнор-роуд, дорогая моя Элис. Никогда прежде не говорил тебе об этом, но всякий раз выходил оттуда, как будто осененный благодатью. Почти в экстазе. Просветленный и радостный. Примиренный с жизнью. И думал: „Какая жалость, что я не получил образования, не окончил университет“. Когда слушал тебя и твоих гостей, неизменно чувствовал, что безмерно далек от культуры — примерно как дикари в Конго или в Амазонии.
— А мы испытывали схожие чувства к тебе, Роджер. Завидовали твоим путешествиям, твоим приключениям и тому, сколько разнообразных жизней ты прожил там, в этих далеких местах. Знаешь, Йейтс однажды сказал про тебя так: „Роджер Кейсмент — самый универсальный ирландец из всех, кого я знаю. Истинный гражданин мира“. Кажется, я прежде не говорила тебе об этом.
Они вспомнили, как когда-то давно, в Париже у Роджера вышел с Гербертом Уордом спор о символах. Тот показал ему одну из своих последних работ, которой остался очень доволен, — она изображала африканского колдуна. Хотя скульптурный портрет — и в самом деле очень удачный — был выполнен во вполне реалистической манере, от этого человека, чье лицо было покрыто ритуальными шрамами, а руки держали череп и метлу, веяло чем-то таинственным и мистическим, исходила убежденность в своем могуществе, дарованном ему духами леса, ручья, хищных зверей, и в умении внушать соплеменникам безграничное доверие, избавляя их от сглаза и порчи, болезней и страхов, и в способности взаимодействовать с высшими силами.
— Все мы носим в душе какую-то память об отдаленнейших предках, — сказал тогда Герберт, показывая на бронзовое изваяние: полузакрывший глаза колдун пребывал, казалось, в трансе и грезил наяву под воздействием опьяняющего настоя из трав. — Доказательство? Все те символы, к которым мы относимся со священным трепетом. Гербы, знамена, кресты.
Роджер и Элис возражали ему: символы вовсе не следует рассматривать как пережитки той эры, которую можно назвать „иррациональной“. Напротив, знамя, например, было символом некой общности, члены которой едины в том, что разделяют одни и те же верования, убеждения, обычаи и при этом уважают различия, присущие каждому из них, признают право на разногласия — и все это не только не ослабляет, но еще больше укрепляет их сплоченность. Оба признались, что их волновало бы вьющееся на ветру знамя республиканской Ирландии. И как же потешались над ними Герберт и Сарита, услышав эти слова!
У Элис перехватило горло от волнения, когда она сперва узнала от племянника, а потом и своими глазами увидела на фотографиях, как над головой Пирса, оглашающего Декларацию независимости, реют республиканские флаги, выставленные в окна, спущенные с подоконников, поднятые на крышах почтамта, „Либерти-Холла“
[16]
и многих других зданий, занятых мятежниками, — отелей „Метрополь“ и „Империаль“ в том числе. И, вероятно, это зрелище вселяло безмерное счастье в души тех, кто пережил эти минуты. Потом она узнала, что за несколько недель до начала восстания члены „Совета ирландских женщин“, вспомогательного женского формирования „Ирландских волонтеров“, не только собирали медикаменты и перевязочные материалы, но и сшили эти трехцветные флаги, которые 24 апреля взвились над крышами в центре Дублина. Мужчины тем временем готовили самодельные гранаты, динамитные шашки, пики, штыки — дом Планкеттов в Киммидже превратился в оружейную мастерскую.
— Это было историческое событие! — твердо произнесла Элис. — Слова у нас обесценились. Политики по любому поводу употребляют слово „исторический“. Но республиканские флаги в небе над старым Дублином и в самом деле войдут в историю. Об этом всегда будут вспоминать с душевным трепетом. Да, это было историческое событие. Мир перевернулся, мой дорогой Роджер. В Соединенных Штатах многие газеты поместили эту новость на первых полосах. Разве тебе не хотелось бы увидеть это своими глазами?
Разумеется, хотелось бы. По словам Элис, все больше ирландцев, нарушая запрет, вывешивает республиканские флаги, причем такое происходит даже в Белфасте и Дерри, оплотах Британской империи.
А с другой стороны, несмотря на идущую в континентальной Европе войну, сводки с театра военных действий становились с каждым днем все тревожней: потери достигали головокружительных величин, а результаты оставались сомнительны — в самой Англии все больше людей желало оказать помощь ирландцам, депортированным военными властями. Многие сотни людей, обвиненных в подрывной деятельности, были высланы из страны и рассеяны по территории Англии, лишены свободы передвижения, а зачастую — и средств к существованию. Элис рассказала Роджеру, что благотворительные организации, снабжающие ирландцев деньгами, продуктами и одеждой, не испытывают никаких затруднений в сборе средств да и вообще пользуются поддержкой в обществе. И в этой сфере важную роль играла католическая церковь.
Среди высланных были десятки женщин. И многие из них — кое от кого Элис слышала это собственными ушами — затаили злобу на вождей восстания за то, что те препятствовали их участию в боях. Тем не менее почти все они добром или силой добивались своего и оказывались на баррикадах. Неколебим остался только один командир — Эймен де Валера, так и не допустивший женщин на мельницу Боланда и прилегающие участки. И женщины испытывали сильнейшую досаду, слыша его доводы: место женщины — у домашнего очага, а не на баррикадах, и пристало ей держать в руках прялку, поварешку и иголку с ниткой, а не карабин и не пистолет. Если женщины окажутся в рядах бойцов, те будут отвлекаться от дела и, пытаясь уберечь их от пуль, могут позабыть о своих обязанностях. Роджер знавал этого высокого, сухопарого человека, преподавателя математики и руководителя „Ирландских волонтеров“, вел с ним обширную переписку — он, как и остальные вожаки восстания, был приговорен к расстрелу военно-полевым судом, заседавшим закрыто и вердикты выносившим проворно. Однако в последнюю минуту де Валера спасся. Когда, уже причастившись и исповедавшись, он с четками в руках спокойно ожидал своей очереди стать к стенке, трибунал решил все же заменить ему смертную казнь на пожизненное заключение. Рассказывали, что воевавшие под его началом отряды повстанцев при полном отсутствии боевого опыта и военных знаний дрались умело и стойко, нанесли англичанам наибольший ущерб и зачастую принуждали их сдаваться. Впрочем, говорили также, что он вел себя порой так странно, что людям, окружавшим Эймена на его командном пункте, казалось иногда — он лишился рассудка от чудовищного напряжения и огромных потерь. И это был не единственный случай в те дни. Проводя по нескольку суток под шквалом огня, под градом свинца, без пищи, воды и сна, инсургенты сходили с ума, или у них начинались нервные припадки.
