С наступлением ночи поток пациентов иссякает. Абу Нувас покупает у уличного торговца две шаурмы, и они с Таваддуд едят в палатке, сидя на надувном матрасе скрестив ноги. Снаружи шумит квартал Бану Сасан, непрерывно гремят поезда душ, вспыхивает и грохочет База, испускают холод пожираемые диким кодом здания Соборности.
— Знаете, я не так уж часто прихожу сюда, — произносит Абу. — А наверное, стоило бы. Чтобы напоминать самому себе, как много здесь надо сделать. И как силен здесь дикий код.
— Если бы не дикий код, мы давно стали бы рабами Соборности.
Абу не отвечает.
Стараясь согреть руки, Таваддуд обхватывает пальцами горячий сверток.
— Итак, что вы теперь думаете о рассказах, относящихся к девушке из семейства Гомелец? — спрашивает она.
Больше нет смысла притворяться.
— То, что похититель тел говорил о вас, правда? — интересуется Абу.
Таваддуд вздыхает.
— Да, истории верны. От моего первого мужа я убежала в Город Мертвых. Там один из джиннов позаботился обо мне. И мы стали близки.
— Джинн. Аксолотль?
— Некоторые так его называют. Но его настоящее имя Зайбак.
— Он действительно существует?
Таваддуд поначалу тоже сомневалась в этом: ожившая легенда — Отец похитителей тел, пришедший в Сирр сто лет назад и воплотившийся в половине города.
— Да. Однако не все, что о нем говорят, соответствует истине. Он не собирался делать того, что сделал. — Она откладывает в сторону остатки еды. — Но если вам нужно объяснение для моего отца, шлюха Аксолотляничуть не хуже других. — Таваддуд прикрывает глаза и сильно тянет себя за волосы. — В любом случае спасибо за приятный вечер и за то, что показали мне город. Другой город. Это было чудесно.
Абу отворачивается и смотрит в сторону. Теперь, когда латунного глаза не видно, он внезапно кажется ей невероятно юным: при всем своем богатстве он, вероятно, моложе ее.
— Не беспокойтесь, — произносит Таваддуд. — Я к этому привыкла.
— Дело не в этом, — отвечает Абу. — Есть причина, по которой я не прихожу сюда. — Он прикасается рукой к латунному глазу. — Вы просили рассказать мою историю. Все еще хотите послушать? — Он говорит бесстрастным тоном, прикрыв человеческий глаз.
Таваддуд кивает.
— Мои родители погибли в Крике Ярости. Некоторое время я оставался с женщиной Бану, которая позволяла мне спать в ее палатке. Но как только она поняла, что я способен слышать Ауна, она продала меня сплетателю. Мне тогда было шесть лет. И сплетение происходило не так, как сейчас, с ведома Совета, оно было насильственным.
Меня поместили в резервуар с теплой водой, куда не проникал ни один шорох. Зато в моей голове звучал голос, голос существа, когда-то бывшего человеком, голос джинна, вопившего от боли. Его звали Пачеко. Он поглотил меня. Или я поглотил его. Я не знаю, сколько времени занял этот процесс, но когда меня — нас — выпустили, я был тощим, словно палка. Я был слаб. Глаза болели. Но я видел атар, мог контактировать с атаром. Поначалу я просто бродил словно потерянный среди призрачных зданий Тени.
И еще я мог слышать пустыню, слышать зов аль-Джанна и Небес и древних машин с другой стороны мира. Сплетатель был очень доволен. Он продал меня муталибунам. Вместе с ними я отправился в пустыню на поиски гоголов. — Абу улыбается. — К счастью, у меня это получалось. Не поймите меня неправильно, все было не так уж плохо. И самым удивительным из всего, что я видел, были рух-корабли — белые, изогнутые, словно древесная стружка, и такие же легкие. Рух-птицы легко несли их, и охотничьи джинны парили рядом с ними по небу, подобно ярким облакам. И еще пустыня. Я не понимаю, почему ее до сих пор называют пустыней, ведь там есть дороги и города, разные чудеса и стада машин фон Неймана, мрачные моря мертвых, пески, которые прислушиваются к тебе и воплощают твои мечты…
Абу качает головой.
— Простите, я увлекся. Все это не имеет значения. Я неполноценный мухтасиб, существо только наполовину человеческого рода. Поэтому я не способен любить как мужчина. Я хотел найти кого-то, кто мог бы понять и человека, и джинна. Я думал… — Он сильно сжимает виски ладонями.
— Дело не в этом, не только в этом, вы же понимаете… Я верю в то, что пытается сделать ваш отец. Мы не можем продолжать надеяться, что Соборность когда-нибудь оставит нас в покое и что сянь-ку разумнее других. Поэтому я собираюсь оказывать ему помощь вне зависимости от ваших чувств и желаний.
Таваддуд невольно сглатывает. Все должно было быть иначе.В ее груди сплетают кольца змеи вины и сожаления.
— Мне, наверное, пора уходить, — говорит Абу.
— Ш-ш-ш, — шепчет Таваддуд и целует его.
Холодный и твердый латунный глаз прижимается к ее веку. У Абу сухие губы, а движения языка выдают неопытность. Таваддуд гладит его по щеке, щекочет шею. Он сидит неподвижно, словно статуя. Тогда она отстраняется, открывает сумку, достает бими и осторожно вплетает в волосы.
— Что ты делаешь? — спрашивает он.
— Все не так, как обычно бывает, — со смехом отвечает она. — Если бы Кафур узнал об этом, он убил бы меня.
Таваддуд берется за застежку и распахивает одежду до самого живота, а потом кладет руки Абу себе на грудь. Она шепчет Тайное Имя аль-Латифа
[16]
Милостивого, видит его мысленный образ, сосредоточивается на спиралях и витках, как ее учили, и тотчас ощущает покалывание соединения в сети бими.
— Ты хотел добиться расположения женщины, возлежавшей и с мужчинами, и с джиннами, — шепчет она. — Ты мог убедиться, что сделка с Дворцом Сказаний Кафура обходится дешевле, чем с Кассаром Гомелецем.
— Я понимаю, что не должен был… — бормочет Абу.
Его рука, нежно и неуверенно обводящая контур ее левого соска, немного дрожит. Предвкушение вызывает легкий озноб во всем ее теле.
— Но когда я слушал истории…
— Истории хороши для вечеров, но не для ночей, а сейчас уже ночь, — перебивает она, снова целует его, привлекает ближе и расстегивает его одежду.
— Могу ли я что-нибудь сделать для тебя?..
— Ты можешь сказать моему отцу, что я гожусь не только для этого, — шепчет она ему на ухо. — Скажи, что я хочу служить ему, как служит моя сестра.
Бими негромко гудит у нее на висках. Его руки опускаются к ее животу, ласкают спину.
В атаре латунный глаз Абу сверкает, словно звезда. Исходящее от него пламя вливается в нее раскаленными языками, возбуждает и обжигает тело. Таваддуд, словно в зеркале, видит свое лицо: округленные губы и зажмуренные глаза. А затем растворяется в сплетении Тени, плоти и пламени.
Глава седьмая
ВОР И МАРШРУТИЗАТОР
— Что ты собираешься делать, когда все это закончится? — спрашиваю я у «Перхонен» по нейтринной связи.
