— Карим, смогут жители Элваса заплатить тысячу золотых монет? — спросил я своего родственника.
— И даже больше, — ответил он.
— Поговори с их алькальдом, расскажи, кто я такой и как быстро взял Эстремос, и предложи откупиться от осады за тысячу двести мараведи, — попросил я. — Можешь сбавить до тысячи и даже до восьмисот, только не быстро, поторгуйся, иначе откажутся платить.
— Я знаю, как надо, — заверил меня Карим.
Он поскакал к городским воротам, оббитым широкими листами ржавого железа. На башне над воротами стоял алькальд — тучный пожилой мужчина среднего роста, одетый в короткую кольчугу поверх халата, который был в вертикальную бело-зеленую полоску. Последовал разговор, многословный, с яростной жестикуляцией с обеих сторон. Алькальд отрицательно мотал головой и делал вид, что сейчас уйдет. Карим тоже несколько раз разворачивал коня, собираясь уехать, но потом возвращался. Постепенно говорить стали тише и спокойнее. Алькальд ушел с башни минут на пятнадцать. Вернувшись, произнес длинную гневную тираду в адрес правоверных, которые служат врагам аллаха, а потом совершенно другим голосом, холодным и расчетливым, короткую и содержательную. Они обменялись с Каримом еще парой реплик, после чего мой родственник поскакал ко мне.
— Утром заплатят девятьсот золотых динаров, — радостно улыбаясь, сообщил он.
— Молодец! — похвалили я Карима. — Тебе не показалось, что они слишком легко согласились?
— Вроде бы нет, — ответил он.
— Будем надеяться, что это так, — произнес я и приказал Блашку: — Мы расположимся лагерем здесь, а ты на всякий случай незаметно расставь своих людей с противоположной стороны города так, чтобы схватили любого, кто попробует выбраться ночью из него. За каждого пойманного получат пять золотых. Только обязательно взять живым и без шума, чтобы в городе не узнали.
— Мои люди тоже согласятся покараулить ночью, — предложил Марк.
Он все никак не научится быть богатым. Готов за пенс воробья в поле загонять.
— Твои люди только вспугнут их, — отклонил я его предложение. — Альмогавары лучше с этим справятся.
— Мы сами справимся, — заверил Блашку и сразу ускакал, пока я не передумал.
Гонца привели в шатер, который со мной делили Умфра, Джон, Нудд, Рис, Ллейшон, Карим и Марк, сразу после полуночи. Это был юноша лет пятнадцати, явно из обеспеченной семьи. На нем была черная длинная одежда, напоминающая рясу, подпоясанная тонким плетеным кожаным ремешком, на котором висели пустые деревянные ножны для ножа, и черные штаны. Голова обмотана черной материей. Лицо узкое и холеное, со светлой кожей, сросшимися, черными бровями над карими глазами, тонкими черными усиками.
— Чей ты сын? — спросил я.
— Мой отец — знатный воин! — с вызовом заявил юноша. — Больше я вам ничего не скажу!
— Я тебя ни о чем не собираются спрашивать, — заверил его, чем сильно удивил, и приказал Блашку: — Охраняйте его. Утром он нам пригодится.
Когда пленного увели, Карим спросил:
— Почему ты его не допросил? Я бы быстро развязал ему язык.
— А зачем?! — произнес я. — Его послали в Бадахос сказать, что алькальд будет тянуть время, пока не подоспеет подмога. Так что давай спать. Завтра у нас будет много работы.
С восходом солнца алькальд заверил нас, что собирает с горожан выкуп. Мол, подождите, скоро отдадим. Сразу после его обещания мои воины начали копать две ямки метрах в трестах от ворот. В них вставили вертикальные стойки виселицы, сделанной в виде буквы П, утрамбовали, чтобы стояла прочно. К ней подвели пойманного ночью юношу, которому связали за спиной руки и с которого сняли чалму. Голова его была недавно выбрита, отливала синевой. Юношу поставили на колоду под перекладиной, надели на шею петлю из толстой ворсистой веревки. Тонкая шея стала казаться еще худее. Она была белой, как и лицо, потерявшее самоуверенность и боевой задор. Трудно быть смелым и воинственным, когда тебя спокойно и уверенно готовят к постыдной смерти. Арабы и берберы вешают только за гнусные преступления.
— Скажи алькальду, что как только солнце поднимется выше городских стен, юноша будет повешен, и мы начнем штурм, — приказал я Марку. — Скажешь — и сразу возвращайся, не разговаривай с ним.
— Лучше я, — попросил Карим, — его алькальд может не понять.
— Поймет, — заверил я. — В безжалостность франка алькальд поверит быстрее.
Марк все сделал, как я велел. Алькальд начал что-то кричать ему вслед, но рыцарь не оборачивался. Скорее всего, брабантец даже не понимал, что ему говорят. Именно это и должен был осознать алькальд: торга больше не будет, потому что мы не понимаем.
Через полчаса со стены спустили на веревках человека с тяжелым кожаным мешком. Это был иудей лет тридцати, в желтой шапочке, которая непонятно как держалась на макушке головы, покрытой длинными, вьющимися волосами, темно-зеленой льняной одежде, напоминающей короткий халат с широкими рукавами, и штанах, подвязанных желтыми ленточками на щиколотках, немного выше кожаных башмаков с загнутыми вверх, острыми носаками. Лицо выбритое, нос мясистый и крючковатый, губы пухлые и сухие, хотя иудей постоянно облизывал их. Боится. Мы ведь варвары, ничего не понимаем, от нас всего можно ждать.
В мешке были золотые монеты с арабской вязью на обеих сторонах. Никаких портретов или полумесяцев. Я молча брал их по десять штук и бросал в наш кожаный мешок. Мое умение быстро считать вгоняло в тоску многих людей двенадцатого века. Иудей не стал исключением. Он шевелил пухлыми губами, тихо произнося цифры, но не успевал за мной. Не хватало тридцать монет. О чем я и сказал ему на арабском, а потом добил окончательно, повторив на иврите:
— Тридцать.
Фразу «Сколько стоит?» и счет до ста я знал на языках всех приморских стран. И не только. Допустим, умею считать по-монгольски. Монголия не имеет выхода к морю, но морской торговый флот, как ни странно, у нее есть. Работал со мной как-то одни монгол, выпускник российской мореходки. На мое счастье, он был механиком, и не я, а его непосредственный начальник, старший механик, ходил весь контракт с больной головой. В быту монгол был веселым, общительным парнем. В пьяном виде вел себя совсем по-русски: чтобы стало еще веселее, хватался за нож.
Иудей, собравшийся было потребовать пересчета, облизнул сухие губы, достал из-за пазухи набитый монетами мешочек и отсчитал еще три десятка.
— Хорошо, — сказал я на иврите, а затем перешел на арабский, на котором словарный запас у меня был больше: — Мне говорили, что в Хативе делают бумагу из тряпок. Если привезешь в Лиссабон, куплю. Спросишь графа Сантаренского. Я буду в городе до Пасхи.
— Сколько тебе надо листов бумаги, сеньор? — спросил он на местном варианте латыни, который называли «романсе».
— Чтобы хватило сделать копии трудов Гомера, Аристотеля, Платона… — я перечислил десятка два имен. — У меня подрастают дети. Им надо дать образование не хуже, чем у меня.
