В мешке оказались зерна кукурузы.
– Уморит, бабай сивоусый, – вздохнул Петро, осторожно разжевывая каменные зерна – зубы и так шатались.
– Найн бабай. Посткомандер, – объяснил Андре.
– Почтарь? А мы що? Посткарты?
[102]
Друг оглянулся на дремлющих совагонников – спать приходилось посменно, маловата клетка была, – и прошептал:
– Так, оно. Мы иллигальте, гехейме посткарты. Надобность яка? И сейн зель
[103]
не ястно.
Над непонятностью Петро и сам много думал. Словно нарочно в вагонную команду напихали разные национальности. Интернациональный шталаг формируют? Так и поляки, и немец, вовсе и не военнопленные…
День стояли, день ехали. В щель удалось разглядеть – мимо Гродненского вокзала проехали.
Кукуруза кончилась, воду хоть и экономили, но банка-кружка уже о дно шкрябала. А вагон все стоял на запасных путях.
Почтарь-конвоир в темноте вернулся. И не один…
– …Arbeiten, Schweine! – гавкал старикан, держа наготове свой шпалер. Два человечка в полосатых робах возились в потемках, затаскивая бочку, поднимая ведра с водой. Пахучего загона, в котором примолкли старожилы вагона, новые водоносы сторонились. Петро присматривался-присматривался, все понять не мог.
– Дивчины. Концентрационен, – прошептал Андре.
– Stille, die Schweine! – завопил почтарь.
К вагону подвели группу заключенных, гавкали конвойные, полосатые человечки, подбадриваемые прикладами, забирались в вагон. Петро отчетливо слышал всхлипывание – и правда бабы. Сердитый Почтарь запер решетку, о чем-то тихо поговорил с солдатами. Те ушли, но дверь вагона почему-то не задвигалась. Возился седоусый конвоир, забрасывал в вагон охапки соломы, приколачивал доски поперек входа. Потом послышались странные звуки, блеянье, заругался седоусый конвоир, и в вагон начали поднимать овец. Теплушка наполнилась запахом шерсти и навоза, испуганные овцы шарахались в тесноте, истошно голосили.
– Schweinen, – утомленно прокряхтел свое Почтарь, и дверь задвинулась, лязгнул наружный замок.
Топтались овцы, прислушивались люди, потом Кащеченко спосил:
– А що, красавицы, землячки-то среди вас есть?
Его вполголоса послали. Были землячки, как не быть…
Дурное это было путешествие. Вагон отцепляли, прицепляли, отгоняли в тупик, снова перегоняли. Текла под дождем крыша, било в щели яркое солнце. Иногда вагон стоял в тупике по нескольку дней. Почтарь то приходил каждый день, то надолго пропадал. Где-то у Вильно вагон почти безостановочно гоняли туда-сюда четыре дня, заключенные остались совсем без воды. Умер старший поляк, околело несколько овец. На стоянке пришел надсмотрщик, сказал о тупых свиньях. Петро с одним из узбеков посчастливилось выйти из вагона: в темноте, под дулом пистолета, оттащили распухших овец и поляка в проход между пакгаузами, спрятали за кучей гравия. Почтарь велел закапывать, но руками и ногами в опорках кидать камень получалось плохо.
– Schneller, die Schweine! – шипел конвоир.
Воду набирали из пожарной бочки, Петро подавал ведра в вагон, на ногах едва стоял – от свежего станционного воздуха голова бешено кружилась…
Утром лязгнули буфера, покатил чуть полегчавший вагон дальше.
– Похоже, нас уже нет, Питер, – шептал Андре. – Найн ордунг. Наус секретс.
– Все одно лейчи
[104]
, – ответил Грабчак.
Ни о чем серьезном в голос не разговаривали – провокатор в вагоне наверняка имелся и, видать, даже не один. С бабами перешучивались, перезнакомились – у них тоже смешной интернационал оказался, даже эфиопка имелась, правда, почти «безъязыкая». Голландка, австриячка, две румынки, тихая Сара из Минска, немка фрау Матильда, татарка Зарема. И двое русских: Маша из Смоленска и чванливая Антонина-киевлянка. Наладили баночную почту – по переброшенной нитке жестянку пересылали: горсть кукурузы на картошину меняя. Почтарь, сука, мешки к решеткам наугад швырял, об очередности пайка не заботился.
Петро с другом все чаще о побеге размышляли: стены крепкие, то тайком проверили. Железок, чтобы с болтами и досками справиться, нет, окно с решеткой, да еще наглухо забито досками – не прогрызешь и гвозди не вытащишь. Поднять бы жесть с пола, да дно вагона проломить. Так ведь нет в узниках согласья: узбеки про волю Аллаха бормочут, поляк, видать, умом двинулся – уверен, что раз отец умер, ему теперь воровство лекарств простят и на волю отпустят.
…Одна из овец сдохла и нестерпимо воняла, воды в бочке не было второй день. Вагон стоял на огромной станции, доносился звук работающих механизмов, мелькал маневровый паровоз.
– Звек
[105]
? Хде звек муков, Питер? – хрипел Андре.
– Нэма «муков». Муки или мучения. Бес его знает тот звек, не должны же убить, раз фахрен
[106]
.
Девки кричать вздумали, что помирают, проходящий мимо по-немецки пригрозил, что стрелять начнет…
Пришел все-таки Почтарь. Овцу убирать не стал, зажимая лицо тряпкой, плеснул в бочки по ведру воды. Народ пихался, ныряя в бочку, хлебал горстями, Петро выждал из последних сил, подошел с банкой. Все уже валялись, обессилев от счастья. Грабчак зачерпнул, блаженно потянул жидкость, ни вкуса, ни запаха не чуя.
– Не пить, – пытался подняться Андре.
Петро глянул с удивлением, почуял, что ноги подгибаются. Отравили все-таки…
Очнулись заключенные в комнате: койки двухъярусные, даже с тюфяками. Стол, табуреты. В углу дверь: сортир с толчком кафельным и водой в бачке. Роскошь такая не к добру, понятно. Головы у всех болели, и тихо было, словно оглохли. Но когда ключ в двери залязгал, вздрогнули заключенные. Зашел немец здоровенный, за ним офицер – Петро с трудом узнал того эсэсовца, что в шталаге об «украинстве» интересовался. Без фуражки и в белом халате эта сволочуга и вовсе низкорослой казалась.
– Versuchskaninchen Mannschaft
[107]
? – улыбнулся офицер.
Петро понял, что всех опытами замучают.
Остригли заключенных, обрили, вымыли из шланга, поменяли лагерные обноски на ношеную, но стираную польскую форму – Грабчак к странному воротнику трудно привыкал – шею натирало. Башмаки так вообще какие-то гражданские выдали, хотя крепкие и вроде как даже размер подобран.
Дней десять, наверное, откармливали, давали спать, позволяли даже днем лежать на койках. Опыты начались, но не очень мучительные: кровь у заключенных брали, температуру и давление мерили, на весах взвешивали, в рот и даже в жопу заглядывали. Прогулок не предусматривалось, только в амбулаторию водили – двадцать шагов по коридору: глухому, без окон, только кабеля по стене ветвятся и лампы тусклые светят. Иной раз какие-то громкие сигналы доносились, свет мигал, – алжирец говорил, что как на корабле. Но, скорее, под землей команда «Versuchen» пребывала…
