— Проваливай, — сказал Олсон.
Эшли как ветром сдуло.
— Десять лет назад эта маленькая шлюшка пошла бы ко мне домой. Сейчас она второй раз в мою сторону и не взглянет. Одно хорошо: на тебя пялиться у нее желания не возникло.
— Дон, — сказал я. — Тебя ведь не это заботит. С тех пор как мы сели, ты уже пять или шесть раз посмотрел на дверь. Боишься, что кто-то придет? Ты словно на стрёме.
— Знаешь, когда сидишь в тюрьме, учишься держать на контроле дверь. Становишься малость дерганым, малость параноиком. Пару недель, и я войду в норму.
Он в очередной раз проверил вход.
— А когда ты освободился?
— Утром сел на автобус сюда. Знаешь, сколько денег у меня в кармане? Двадцать два бакса.
— Дон, я тебе ничего не должен. Давай проясним это раз и навсегда.
— Гарвелл, я не считаю, что ты мне что-то должен, давай проясним это раз и навсегда. Я просто подумал, может, вы вдруг захотите немного помочь мне, ты и твоя жена. Она прекрасный человек, ты всегда был отличным малым, ты в миллион раз лучше любого, кого я когда-нибудь знал.
— Вот только жену мою оставь в покое.
— Что ж так сурово, — сказал Олсон. — Ведь я любил Миногу.
— Ее все любили. «Немного помочь» — это как?
— Давай о делах после ланча? Я вспоминаю, как мы были на вершине мира, наша маленькая банда. А вас с Миногой звали двойняшками. Вы ведь и правда были очень похожи, ей-богу.
— Я бы попросил тебя больше не называть ее Миногой, — сказал я.
Он будто не слышал.
— Черт, да она была самой крутой пацанкой на свете. — Олсон как будто избавился от навязчивой идеи приглядывать за дверью и полностью отдался разговору.
Я вспомнил кое-что и тут же перестал сердиться:
— Когда-то давно, когда мне хотелось ее позлить, я называл ее Скаутом.
Олсон улыбнулся:
— Она была похожа на ту девчонку из фильма, как ее…
Я понял, что ничего не помню о фильме, который держал в памяти только что. В последнее время подобные провалы, стирание информации, случались со мной все чаще.
— Где этот актер…
— Ну да, он адвоката играл…
— И Скаут была его дочкой…
— Дьявол, — сказал Олсон. — В общем, ты тоже не помнишь.
— Да я помню, но… не помню, — сказал я недовольно.
Настроение уже не казалось испорченным. Общая неудача поставила нас в равное положение, и этот знак старения Олсона помог воскресить в моей душе открытого и обаятельного юношу, которым был Кроха. Полное безмятежного благоденствия, расцвело передо мной прошлое.
Хором мы воскликнули:
— «Убить пересмешника».
И расхохотались.
— Позволь спросить, — начал я. — В чем тебя обвинили?
Олсон взглянул на потолок, вытянув тощую, в морщинах шею, похожую на какой-то несъедобный экологически чистый овощ в магазине диетических продуктов.
— Меня обвинили и признали виновным в высказывании грубых непристойностей в адрес молодой женщины. Так называемая жертва была восемнадцати лет от роду, вместе со мной она участвовала в неформальной программе исследования. Пару лет я занимался эротическим оккультизмом. Начал с группой из десяти-двенадцати человек, потом она уменьшилась почти вполовину, знаешь, как это бывает, а под конец остались я да Мелисса. В общем, нам удалось продлить акт до бесконечности. К несчастью, она проболталась об этом подвиге своей мамаше, и та просто взбесилась и подняла шум на всю вселенную. В итоге полиция нравов Блумингтона взяла меня тепленького прямо в бесплатной служебной квартире и отвезла в участок.
Олсон снова взглянул на дверь.
— Индиана, оказывается, самый ханжеский штат в Америке.
— Ты сидел в тюрьме штата Индиана?
— Начал в Терре-Хот, затем перевели в Льюисбург, Пенсильвания. Через шесть месяцев отправили сюда, в Пекин, Иллинойс. Им доставляет удовольствие выбивать человека из равновесия. Но я могу заниматься своим делом в тюрьме с таким же успехом, как и в любом другом месте.
Прибыли кальмары. Мы взялись протыкать жареных моллюсков и отправлять в рот. Дон Олсон откинулся на спинку стула и застонал от удовольствия.
— Наконец-то нормальная еда! Тебе не понять.
Я согласился: мне не понять.
— Дело? Что за дело? Что можно делать в тюрьме?
— Общаться с заключенными. Учить по-другому думать о том, что они сделали и где оказались.
Олсон вновь принялся за еду, но объяснений не прервал. Кусочки кальмаров и теста иногда выскакивали у него изо рта. Взгляды на дверь словно расставляли знаки препинания в предложениях.
— Ну, что-то вроде социальной помощи.
— Социальной помощи.
— Плюс старые заклинания от порчи, — сказал Олсон, пошевелив растопыренными пальцами. — Пока не зашкварчит, стейка не продашь.
Эшли забрала тарелку Олсона, постаравшись не подходить близко к нему. Вернувшись с маленьким, но тяжело груженным подносом, она пустила по столу тарелки с изяществом крупье.
Олсон отхватил ножом кусок свиной отбивной и поднес ко рту.
— Ух, — сказал он, чуть пожевав, — обалдеть… Здесь ребята знают, как готовить свинью, ага.
Он перестал ухмыляться, проглотил.
— Когда мы все влюбились в Спенсера Мэллона, Минога была вместе с Гути, Ботиком и мной. А вот почему не было тебя, я никогда не понимал. С нами тебя не было, но ты наверняка слышал обо всем.
— Не обо всем, — сказал я. — Но я просил тебя прийти сюда не только поэтому.
Олсон дал знак официантке освежить напитки и еще разок взглянул на дверь.
— Я так думаю, ты тогда просто решил оставаться в стороне. А по сути, мне, во всяком случае, так запомнилось, тебе было страшно от всего, чем мы занимались.
— Я не видел смысла изображать из себя студента колледжа. Особенно Гути, бог ты мой. А от вашего «гуру» меня просто воротило.
Я смотрел, как Олсон ест. Потом разрезал гигантский гамбургер и откусил небольшой кусок от истекающей соком половинки.
— Мэллон наслал проклятие на всех вас, включая мою жену.
Олсон уставился на меня. Словно включили мощный аккумулятор, словно внезапно ожила статуя.
— Господи, да ты все еще ломаешь голову над этим. И все так же дрожишь от страха. — Он покачал головой, улыбаясь. — Ты в самом деле полагаешь, что существует разница между благословением и проклятием? Если так, ты очень меня удивишь.
— Брось, — сказал я, отчасти застигнутый врасплох его проницательностью. — Ты-то хоть не корми меня мэллоновской туфтой.
