– Дура бешеная, – глухо сказал щетинистый. Сплюнул, кивнул своим и полез в кабину грузовичка.
Жильцы во праведном гневе кричали им вдогонку, кто-то даже залихватски свистнул.
Тихомиров стоял, стиснув кулаки, и свирепел.
– Мог бы и вмешаться, между прочим, – сказала Елена – потом, когда ехали в лифте.
– Пусть бы рубили. – Он отвернулся, злой, уставший от всего этого. – Пусть бы уже наконец, к чертовой матери. Зря ты вмешалась.
– Настена же ее любит.
– Потому что Алена любила. А когда умерла…
Елена положила руку ему на плечо:
– Тихомиров, я знаю, что это… больно. Если помнишь, мы с ней были подругами. Но… нельзя так.
– Как?
Она промолчала – да уже и приехали.
– С Настеной, – вспомнил Артур, – я сам поговорю. Ну, насчет Нового года.
Елена только кивнула.
Это все, подумал Тихомиров, вре́менное. Тринадцать лет, переходной возраст, отсюда и бури. Настена ведь с Еленой прекрасно ладили – раньше, когда та была его продюсером… только продюсером. Надо просто переждать. Тяжелый год, тяжелый для всех.
И хотя после смерти Алены прошло больше трех лет, для дочки, конечно, мало что изменилось. Она еще не умела, как он, насильно, осознанно забывать. Вообще, понимал теперь Тихомиров, это мало кто умеет, да ведь и он выучился не сразу.
Может, думал Артур, такое передается с генами, их каким-нибудь хитрым сочетанием. Есть люди, которые помнят себя целиком, со школы-института и до глубокой старости, осознаю́т себя как единую цельную личность. А он относился к Тихомирову-школьнику, к Тихомирову-студенту, к Тихомирову-подающему-надежды-певцу как к дальним родственникам. Чужим, в общем-то, людям. Что-то о них знаешь, помнишь, но по-настоящему тебе их никогда не понять.
Старые, прерывавшиеся на годы связи, старые песни свои – все это он воспринимал как чужое наследство. Вот досталось от кого-то – и что с этим теперь делать?
То же самое было с воспоминаниями. Если расслабиться, размякнуть, – они могут прорваться сквозь все слои, прожечь насквозь. Но если не давать им воли – превращаются в пустой набор старых, плоских, черно-желтых открыток. В пачку фотографий из забытого альбома.
Кто-то другой счел бы это предательством, но Тихомиров думал иначе. Иммунитет – вот что это было на самом деле, эмоциональный иммунитет. Чтобы не сдохнуть от переизбытка ощущений, от передозировки памятью, которая все равно уже никогда ни на что тебе больше не сгодится.
Поэтому он так не любил елку во дворе: слишком многое с ней было связано. С ней и с Аленой.
А вот дочка елку обожала с детства – и кажется, полюбила еще больше с тех пор, как они с Тихомировым остались одни. А уж после того, как Елена вышла за него замуж…
В общем, Артур был бы рад, если бы те трое из замызганного грузовичка срубили елку к чертовой матери, прогнила она там или нет. Еще бы и приплатил. Зря Елена вмешалась – но что уж теперь, не догонять ведь их, в самом деле.
Антонина Петровна между тем уже разогрела ужин. В прихожей, пока разувались, шепнула:
– Настенька из школы пришла зареванная. Кажется, поссорилась с кем-то.
– Кушала?
– Нет, Елена Дмитриевна, апельсинчик один цапнула – и все. – Домработница пожала округлыми плечиками, закутанными в пуховый платок. – Я уж решила не настаивать, раз она не в духе.
– Спасибо, – кивнул Тихомиров. – Все вы правильно сделали.
– Я там наготовила на завтра, загляну уже после пяти, приберусь, а потом в понедельник, да?
– Конечно-конечно… Лен, рассчитаешься за ноябрь?
Сам он прошел по коридору и постучал в дверь, на которой вот уже полгода висел плакат с бомжеватым Гэндальфом.
– Можно?
Настена сидела за столом, верхний свет не включала, только лампу. Что-то рисовала. Это у нее с некоторых пор было новое увлечение: шрифты, узорчатые буквы. Она на дни рождения друзьям дарила самодельные открытки с аппликациями и рисунками, получалось очень красиво.
– Привет. – Дочка поднялась из кресла и потянулась к нему, обнять. – Хорошо пелось?
– Лучше всех. А как у тебя в школе дела?
Она нахмурилась и поправила челку.
– Знаешь, я тут подумала… не пойду я к Сушимниковой на день рождения.
– Поссорились?
– Да ну нет. Просто… не хочется. Я ей подарок потом отдам, она поймет. Слушай, па, вот я красивая вообще? Ну, по большому счету?
– Спрашиваешь! Самая раскрасивая! Лучше всех!
– Да ну тебя, – сказала она, улыбаясь. – Я серьезно, а ты… ты вообще предвзятый, вот что. Субъективный. Фу.
Артур поднял руки:
– Виноват, ваша честь. Ну что, ужинать идем?..
Ночью, в постели, Елена спросила:
– Забыл?
– Просто не хотел портить ей настроение. В другой раз. Завтра.
– Ох, Тихомиров… Сам же знаешь: чем позже, тем хуже.
В общем-то она была права. Но, подумал Артур засыпая, в конце-то концов, не всегда «раньше» значит «лучше»…
Утром, конечно, он проспал, потом был звонок от Горехина, решали насчет январских гастролей, потом оказалось, что Настена ушла в школу, – а ему с Еленой надо было уже в аэропорт. Со съемок звонил, но не по телефону ведь о таком.
Вернулись через пару дней – измотанные, выжатые. Антонина Петровна с порога сообщила: буря вроде бы улеглась. Вплоть до того, что Настена все-таки собирается на день рождения к Сушимниковой.
– Вот и славно. – Он перехватил ожидающий взгляд Елены, кивнул, мол, сейчас поговорю, но снова зазвонил телефон, Горехин хотел договориться насчет журналистов, интервью там или что, толком не мог объяснить, тараторил, глотал слова, – в общем, как обычно. Тихомиров зажал трубку плечом, сдергивал сапоги, кивал, пытался встрять, вставить фразу-другую… Краем глаза заметил, как в коридор выглянула Настена, – увидела, что он занят, махнула приветственно рукой и снова спряталась за этим своим Гэндальфом.
– Да, Горехин, хорошо, послезавтра, все послезавтра. Ну «как съемки»? – обычно. Сказки у них закончились, так они перешли на мифологию. Ага, ветхозаветные сюжеты… Если бы!.. Ну какой из меня Самсон, Горехин? Лот, ага. Баловнева в женах, очень натурально, знаешь, превращается в соляную бабу – такую, знаешь, запасов на год всей стране хватит, лизать бы и лизать.
Елена пнула его, мол, за языком-то следи. В ответ он показал ей язык – вот, мол, сама и следи. Настроение как-то само собой улучшилось. Завтра намечался выходной, и вообще.
– Короче, Горехин, на связи, давай.
«Поговори с ней», – беззвучно, одними губами, приказала Елена – и закрылась в ванной.
