Девушка у стойки, ловко и сердито завязывая сложный букет ленточкой, сначала улыбнулась Иване, полагая в ней покупательницу, но потом сухо сказала, что Анастасия с понедельника на работе не появлялась, ни о чем никого не предупредила, в том числе и управляющего, и что с управляющим сейчас лучше не разговаривать, потому что он ходит на всех злой.
Ну да, сюда часто заглядывают приличные мужчины, но ведь если мужчина покупает букет, это значит, что ему есть кому этот букет дарить, нет? А вообще Анастасия умеет их раскручивать, придет такой покупать три хризантемы, а она ему – язык цветов, язык цветов, возьмите эту мальву, это означает «истерзан любовью», и вот эту каллу – «склоняю колени перед вашей красотой», и вот этот бальзамин – это значит «нетерпение», ваша дама не устоит перед таким признанием… глядишь, уходит с огромным букетом, и все разные, и сам не понимает, как это получилось. А она стоит, хихикает. Язык цветов, говорит, великая вещь.
Да, несколько раз ей звонили на телефон, вон тот, на конторке, но давно, потому что управляющий услышал и запретил. Ревновал? Хм… скорее просто злился, это приличное место, а не дом свиданий. А что, она дома так и не появлялась? Может, уехала к этому, своему? Ладислав, что ли. Один раз она, Анастасия, так и сказала в телефон: «Это ты, Ладислав?» А потом шепотом что-то, и не расслышишь…
– Куда уехала? – беспомощно спросила Ивана. – Он что, не местный?
Ивана прожила в одном и том же доме всю свою жизнь, и ей казалось, что других городов и вовсе нет. Но другие города, несомненно, были. Приезжают же откуда-то туристы.
– Откуда я знаю, – девушка отряхнула с мокрых стеблей крупные капли воды. – Может, приезжал по делам… или на отдых… Сюда не заходил, нет. Но пару раз заезжал за ней, в красном таком автомобиле, шикарном… За углом ставил, вон там… А может, не он. Может, это кто другой был.
За окном-витриной потемнело, туча, проходя, бросила на мощеную улицу снежный заряд, унеслась за дальние горы…
А здесь цветы сияли, точно шелк, и бархат, и парча, и пахло гораздо тоньше, чем даже, скажем, в парфюмерном магазине, и зеленело все, словно ты летом стоишь посреди залитой солнцем поляны… Вот же повезло, кто среди такой красоты работает, подумала Ивана, но тут поймала раздраженный взгляд девушки за прилавком – та ждала, что Ивана наконец уйдет и освободит место, а придет кто-то солидный и щедрый, в габардиновом пальто, и купит букет, а потом зайдет еще раз, а потом – еще… Наверное, красота быстро приедается, и ее просто перестаешь замечать. Тем более цветы тут все время умирают, их же не удается все сразу продать так, чтобы они умирали не здесь, а в чужих домах.
Неожиданно для себя Ивана выбрала три крупные чайные розы и, пока девушка заворачивала их в нежную гофрированную бумагу, чтобы не замерзли на холоде внешнего мира, недоумевала, зачем она это сделала. Вообще-то Ивана цветы любила, но дома не держала, ни срезанные, ни в горшках. Уж не потому ли, что в трудные времена мать вертела такие цветы из раскрашенной папиросной бумаги, украшая ими фетровые шляпки для шляпной мастерской мадам Поплавской? Ивана помогала ей мастерить цветы (мать делала еще и ягоды из папье-маше) и сейчас вдруг остро почувствовала под пальцами хрупкие бумажные лепестки. Они и пахли розой – мать капала на крашеную бумагу розовое масло, чтобы запах нечувствительно проникал в сознание примеряющих шляпки женщин, побуждая их к покупке.
Так, неловко прижимая к груди чайные розы, Ивана пошла в кондитерскую, где утешилась крохотной чашечкой кофе и огромным эклером. Домой идти не хотелось. Анастасия была шумной, пускала в кухне воду и ленилась плотно прикрутить кран, один раз оставила выкипать чайник на плите, пока болтала по телефону с этим своим Ладиславом, и всяко раздражала Ивану, теперь же дома было тихо, чисто и пусто, казалось – делай что хочешь, но Ивана, вообще-то чистюля, даже убираться себя заставляла с трудом.
– Ты ж сама говорила, хоть бы она съехала!
Каролина тоже была не замужем, но жила со старой мамой, неизвестно еще, что хуже. Мама скучала, допекала Каролину всякими мелкими придирками, и когда Ивана жаловалась Каролине на жиличку, та ответно жаловалась на маму Иване.
– Она, когда я ухожу, напяливает кружевной пеньюар, скачет к телефону и вызывает «скорую». Потом отворяет дверь настежь, ложится на тахту и лежит, ждет. Скорая приезжает, она слышит, сразу начинает стонать. Врач спрашивает – на что жалуетесь, больная? Она – ох, вот тут болит. Вот здесь – дайте вашу руку, доктор… Хватает его за руку и его руку – себе на грудь! Под пеньюаром у нее ничего, понятное дело. Они уже знают, и если вызов от нас, посылают врачих. Если врачиха, она говорит – уже прошло. Был, мол, приступ, так схватило, так схватило, но уже прошло.
Ивана худая и чернявая, а Каролина полненькая и чернявая. Это потому, что она много ест мучного и сладкого. Хотя вот Ивана последнее время тоже ест много мучного и сладкого – и ничего.
– Я чего боюсь? Она вот так двери нараспашку оставляет, кто угодно войти ведь может. И что она тогда, будет на грабителей клюкой своей махать? Да они ее как муху прихлопнут. Как муху!
– Я бы поставила на твою маму, – Ивана облизала ложечку, – она любого грабителя укокошит. Я ж помню, как она этой своей палкой пана Валека отделала.
– Он с тех пор к нам ни ногой, – печально согласилась Каролина. – А ведь жениться думал. Цветы дарил. А она говорит, жулик, на приданое зубы точит. А какое у нас приданое – две серебряные ложки?
– Я слыхала, он за растрату сел, – задумчиво говорит Ивана.
– Ну и что? – глаза у Каролины наполняются слезами, – ну и что? Я бы почтенная женщина была, замужняя, передачи бы ему носила. А вышел бы, мы бы с ним вместе начали новую жизнь.
– Я к тому, что, может, ему и правда деньги были нужны… А цветы… что цветы, на них не разоришься.
– Охапками. Принесет, бросит на пол, под ноги прямо. Говорит – такие ножки должны ступать по розовым лепесткам, не иначе…
Из окна кондитерской было видно, как в окне второго этажа напротив женщина, перегнувшись через подоконник, зовет кого-то, открывая рот беззвучно, словно под водой или во сне.
– У него шурин в похоронной конторе работает, – невпопад говорит Каролина, – я уже потом узнала. Ладно, чего там!
Она взглянула на крохотные дамские часики – золотые ушки в форме сердечек, золотой браслетик. На пухлом запястье браслетик сходился с трудом, отчего на коже образовывалась складочка, точно у младенца.
– Маме лекарства пора принимать, – она вскочила и засобиралась, втискивая полные локти в рукава каракулевого полушубка, – а если я не напомню, она забудет… или перепутает. Она один раз перепутала и вместо того, чтобы от поноса, приняла от запора. А у нее и так…
– Давай-давай, – Ивана с тоской посмотрела на остаток эклера и подумала, не взять ли еще один, – беги.
Каролина и ее мама образовывали пару, где каждая была сразу как бы и матерью, и ребенком; жизнь, таким образом, казалась наполненной и сбалансированной со всех сторон… А у Иваны все ушли рано, и, пока не вселилась Анастасия, ей то и дело чудилось, что паркетные доски в гостиной поскрипывают под чьими-то шагами и она, войдя, застанет маму, разыскивающую вязанье, или папу, разыскивающего очки. Порой папины очки и впрямь ни с того ни с сего оказывались на крышке пианино, на которую Ивана когда-то давным-давно положила кружевную, крючком вывязанную мамину салфеточку, как бы обозначая, что с музыкой покончено. С тех пор она крышку не поднимала.
