Я никогда в жизни не видела столько народу.
Может, на этот раз им уже недостаточно сжигать книги, и они замышляют нечто более страшное?
Широко раскрыв глаза, Тэсс останавливается у самой кромки толпы.
— Женщинам — работу! Женщинам — работу!
Люди снова и снова выкрикивают эти слова. В руках у некоторых таблички с яркими надписями: «РАЗРЕШИТЬ ЖЕНСКИЙ ТРУД», и «ЖЕНЩИНА ТОЖЕ КОРМИТ СЕМЬЮ», и «НАШИ СЕМЬИ ГОЛОДАЮТ». В толпе в основном представители рабочего класса, мужчины в залатанных брюках или синих джинсах, в рубашках с закатанными рукавами, в кепках и грязных тяжелых ботинках. Некоторые в такт крикам вздымают к небу кружки с сидром. В толпе есть и женщины, они кричат вместе с мужьями: «Женщинам — работу!»
Десятки людей сжимают в руках самодельные листовки. Один из мужчин выбрасывает смятую листовку, и я подхватываю ее на лету. Мимо несут плакат, на котором два худеньких большеглазых ребенка с пустыми тарелками умоляюще смотрят на мать, а та сидит с вязанием в кресле-качалке. На соседнем плакате пируют двое толстых мужчин в темных мантиях, на столе перед ними окорок, куриные ножки и пирожные. Плакат подписан так: «Пустите женщин на работу! Приходи на Ричмонд-сквер выразить протест против запрета женского труда. Пока женщины сидят дома, наши семьи будут голодать».
— Думаю, нам не следует тут находиться, — раздается над моим плечом голос Финна.
— Я никогда раньше не видела демонстраций протеста, — выдыхаю я. — Это просто замечательно!
— Сомневаюсь, что такие протесты уже бывали. Во всяком случае, демонстраций против Братства наверняка не было. — Серые глаза Тэсс встречаются с моими, и я понимаю, что мы обе думаем об одном: когда-то люди так же выступили против Дочерей Персефоны. Я читала об этом. Все начиналось именно так.
К нам приближается дюжий детина в бесформенной вельветовой кепке.
— Айда с нами, брат!
— Мы уже уходим, — говорит Финн, подхватывая меня под локоть.
Детина протягивает ему тонкий листок:
— Останься лучше, ты же должен узнать, что люди думают об этих ваших новых законах.
— Это не мой закон. Я считаю, что женщины имеют право на труд, — заявляет Финн.
— Значит, голосовал против, да? — Финн колеблется, и детина смеется. — И зачем тебе это, правда? Сидишь себе и богатеешь с десятины, пока наши семьи голодают. Небось легко о нравственности заботиться, когда сыт?
В разговор вмешивается оливково-смуглый темноволосый человек с квадратной челюстью:
— Я что-то не уверен, Тэд, что этот парнишка шибко нравственный. Он, бесстыжий, сразу двух девчонок подцепил. Лицемер он, как и многие из них.
— Извольте выражаться прилично! Эти барышни — послушницы Сестричества. — Финн отодвигает Тэсс себе за спину.
— Да эти монастырские девицы ничуть не лучше Братьев! Бьюсь об заклад, они ни дня в жизни честно не работали, — протяжно говорит темноволосый мужчина. У него такой же испанский акцент, как у сестры Инесс.
Меня поражает поднявшееся во мне возмущение.
— Мы работаем. Работаем сестрами милосердия в больнице. И раздаем пищу тем, кто в ней нуждается.
— Но сами-то вы не голодаете, верно? И ложитесь спать на мягкие пуховые подушечки, набив животики? — говорит Тэд.
— Не нужна нам ваша благотворительность, — заявляет испанец, — мы хотим сами зарабатывать.
Я смотрю на них обоих с неприязнью.
— Вы не слишком-то похожи на голодных.
Темноволосый мужчина смеется, хватает меня за руку и тащит к себе, прочь от Финна.
— О, да ты боевая, верно? Сомневаюсь, что он это одобрит, — и он кивает на Финна. — А со мной ты могла бы приятно провести время.
От него пахнет спиртным, и до меня наконец-то доходит, почему Финн вел себя так настороженно. Весь этот протест — гремучая смесь, состоящая из алкоголя, жаркого солнца и умонастроения толпы. Многие тут вполне созрели для насилия. Я изо всех сил упираюсь ногами в грязную землю. Если этот болван думает, что может так со мной обращаться, он жестоко ошибается.
— Уберите от меня руки. Я никуда с вами не пойду.
— Идем, просто оглядишься тут вместе со мной. Я куда веселее, чем он. Ты когда-нибудь пробовала виски? — Он перерывает карманы в поисках фляжки, так и шаря по мне своими темными глазами. — Тебя уже кто-то целовал, сестра?
Ох, ну это уже слишком. Я отвешиваю ему пощечину.
— Ну она тебя проучила, Марко! — хохочет его друг.
Покрасневший Марко потирает щеку и свирепо смотрит на меня:
— Нахальная девчонка!
Финн выступает вперед, гнев плещется в его глазах.
— Так вот как вы демонстрируете уважение к женщинам?
Марко ухмыляется.
— Ты прав. Займусь-ка я лучше тобой.
Он пихает Финна, тот отшатывается назад и врезается в Тэсс. Она, поскользнувшись, падает в грязь, перепачкав одежду. Финн замахивается, но темноволосый мужчина легко уворачивается и наносит ему удар в лицо. Финн, покачнувшись, отступает.
— Прекратите! Не позорьте себя, — выкрикиваю я, помогая Тэсс подняться. — Посмотрите, что вы наделали! Вы считаете, мужчине подобает причинять боль ребенку?
Марко снова делает шаг ко мне, но тут же, красиво запутавшись в собственных ногах, валится в грязь.
Конечно, это проделки Тэсс. И я сейчас не склонна каким-то образом осуждать ее действия — вряд ли толика магии хуже публичной драки. Я сгибаю и разгибаю пальцы, которые до сих пор ноют от пощечины.
— Идем, Марко, не будь дурнем. Не нужны нам такие неприятности, — говорит Тэд, утаскивая дружка в глубь толпы.
Финн берет нас с Тэсс за руки и быстро уводит прочь.
— Замечательная демонстрация, верно? — смотрит он на меня. — Идем, провожу вас до дому.
Я открываю было рот, собираясь заявить, что его не должны видеть вблизи монастыря, но он бросает на меня совершенно убийственный взгляд, после которого я не смею произнести ни слова.
Добравшись до торгового района, который расположен в нескольких кварталах от центра, мы приостанавливаемся.
— Вот, — говорит Тэсс, протягивая свой носовой платок Финну. У того идет носом кровь и припухла щека. Должно быть, ему больно.
Финн снимает с себя черный плащ и предлагает нам поступить так же:
— Если весь город в таком же настроении, безопаснее померзнуть.
Идти по улице без плаща и с непокрытой головой странно и непривычно. Я не рисковала появляться в таком виде на людях со времен раннего детства. Как бы там ни было, никто не попытался с нами заговорить, и это тоже странно. Дома я не могла просто пройти по Черч-стрит, не услышав чьих-нибудь приветствий или вопросов о самочувствии отца. А тут в одном только квартале мы встретили двух красивых дам, выходящих от портного, и их горничную, несущую следом за ними охапку новых платьев; мать, волокущую из кондитерской трех орущих, липких от конфет пацанов; мужчину, торгующего свежим мясом с лотка перед мясной лавкой, из витрины которой на нас страшно таращилась свиная голова; другого мужчину с доходящим ему до подбородка штабелем шляпных коробок — этот толкнул меня так, что я врезалась в Тэсс. Никто из них не улыбается нам и не желает хорошего дня. Никто не пеняет на то, что мы появились на улице без плащей. Все просто занимаются своими делами.
