В грязных сумерках град смотрелся убого; казалось, что он отрицает марафет последних десятилетий.
Выл ветер, выли собаки, выло время. И чудилось, что все утонуло в мутной дорожной жиже, даже мелочи — «ювелиры» снова стали «золотых и серебряных дел мастерами», отменили гражданский шрифт, летоисчисление повели от сотворения мира, а не от Рождества Христова.
Петр Первый умер. Петербург захворал, запустел. Никаких более «зер гут», «данке шон» и «гутен морген, мин херц!»
Отставной солдат закутался в ватный казакин, такой же серый, как и тени у порога; поправил тесак у пояса — спокойствия хотел набраться, что ли. Не вышло. А алебарда осталась в будке.
Кто-то двигался в жирных тенях. Или что-то. Будочник сделал несколько шагов от домика и, имея желание зажать рот руками, супротив воли вскричал:;
— Кто идет?
Темным пятном проглядывалась съезжая
[1]
. Черное на сером. Длинная вертикальная тень мелькнула слева прошла — святый боже! — сквозь морозные узоры ограды.
— Кто идет? Гады! — закричал он сипло.
Он успел соснуть всего час, в желудке словно лежало пушечное ядро: употребленные перед сном три чарки водки, соленая говядина, вареные яйца и сайка с изюмом. Больной желудок будочника, казалось, был не способен справиться даже с разжеванным хлебным мякишем.
Хмель крутил тело, чадил дыханием — сильно пьян был немолодой будочник, или как Петр Первый сказывал: «зело шумны», да только весь шум достался голове.
На всю улицу горело лишь два фонаря, через забрызганные маслом стекла свет оседал на мостовую двумя неясными пятнами. После переезда царского двора в Москву уличное световое хозяйство забросили — фонари, еще недавно зажигаемые с августа по апрель согласно академическим «таблицам о темных часах», холодными слепыми шарами встречали очередные сумерки. Приходилось «подрабатывать» фонарщиком: каждый вечер будочник кочевал от одного бело-голубого столба к другому, спускал на блоках светильники, чистил и заливал внутрь масло.
Мрак издал свист, резкий, неприятный — так подзывают собак.
Будочник звучно пустил ветры. Даже сам малость струхнул.
Кто-то прошмыгнул за ветвями ив — словно ветер приволок ошметки тумана.
— Дрыхнешь на посту, пес паршивый?! — крикнул мрак — Пил вчерась?!
Будочник таращил глаза, вертел головой. Горло мигом пересохло, стало шершавым, точно дно старого чугунка. За воротник полукафтана набивался колючий ветер. Распирающие живот газы снова вырвались наружу.
Он во второй раз за ночь вспомнил об алебарде, но отнюдь не с надеждой скорей схватить длинное древко. Крепкий засов, какое-никакое тепло и жесткая лавка с лоскутным покрывалом — именно эти вещи подстегивали желание кинуться к будке. Он неожиданно понял, что его красный воротник очень хороший ориентир для призрака.
— Повешу собаку! Службу не разумеешь! — вновь закричала тень, а дальше изругалася по-матерному, по-черному.
И он появился. Вышел из полумрака сначала голос, потом — высокое существо, возможно, человек.
Ноги будочника взрезала лезвием слабость.
Исполинская тень приближалась, обретала черты — солдат хотел зажмурить глаза, но не мог. То, что ему открывалось, было невозможно.
Будочника колотило, когда он крестился. Свят, свят, свят.
Появившийся из теней был худощав и непомерно высок, на голову, а то и полторы выше обычного человек. Узкие, не по росту, плечи и маленькая голова. Благородность осанки просматривалась даже в полутенях.
Исполин ступил в тщедушный круг света, и будочник конвульсивно сглотнул. Ему даже удалось сделать шажок назад.
Красноватое лицо призрака подергивалось, крупные губы кривились, брови пытались запрыгнуть к высокий лоб. А вот глаза… они смотрели прямо на будочника: большие, черные, свирепые.
Судорога лица прекратилась, и призрак власти улыбнулся. Он явно чего-то ждал. Он был похож на…
Окончательно же убедил отставного солдата шитый золотом кафтан, кружевные манжеты, усыпанный бриллиантами шейный платок и уродливый обрезанный парик.
— Ваше императорское величество, — сказал будочник и дрожащими руками потянулся к сбитой на ухо шапке.
* * *
С идущего в порт иноземного судна пошлина не ожидалась. Приказ генерал-губернатора: сидеть и скучать. Не важно, кого или что вез корабль, руки у таможенников Троицкой пристани чесались без разбора — всех приплывающих желалось обворовать как можно быстрее, но вот беда — почти никто не плыл. Одна надежда на приказ императрицы: Анна Иоанновна приняла отрадное решение вернуть столицу в Петербург.
Губернатор Бурхард Кристофор Миних смотрел на неспокойное море. Дождь хлестал в высокие окна, за ними размывалась темная масса пристани. Серая дождливая осень бухла снизу и сверху, где вода, где тучи — поди, разбери. К возвращению царского двора графу Миниху было поручено привести в порядок петербургские дворцы. Большего и не смоглось бы — чирьи города могли залечить только люди, их желание вернуться, соскоблить грязь.
Вот только имелась еще проблема, требующая срочного, необычного решения…
Миних ждал гостя.
Яркий испанский галеон устраивался на стоянку в пристани. Острый, как поджелудочная резь, корпус, рубленая корма, ветер и дождь в парусах, стволы полукулеврин, выглядывающие из портов. Он был похож на первый иноземный корабль, доставивший в Петербург вино и соль и лично встреченный Петром Великим в лоцманской одежде. Пятьсот червонцев тогда пожаловал император голландскому шкиперу, а матросам — по тридцать ефимков…
Миних выждал еще минуту и задумчиво двинулся к дверям. От поблекшего золота и серебряных обоев интерьера Корабельной таможни его уже мутило. Выйдя из хоромины, он направился к кораблю, пряча лицо в воротник шубы.
Судно качалось на зыби, играли ослабленные швартовы.
Спустили трап, и по нему на берег сошли два человека в низких черных капюшонах. В длинном балахоне отличить посла было тяжело. Миних, привыкший видеть его в нарядных одеждах и расшитых шляпах, даже невольно улыбнулся.
Они сошлись напротив заброшенного здания биржевого отделения, и сквозь пелену дождя граф Миних приветствовал прибывших путников на латыни.
— Я думал… ад…
Губернатор расслышал только это. Слова коренастого монаха сбивал ветер и дождь.
— Что?! — Миних приблизился ближе. Он выглядел растерянным, и не отвратная погода была тому причиной.
— Я думал, труднее всего поджечь ад, — повторил монах (точно ли экзорцист? в этом Миних уже сомневался). Не прокричал, а сказал. Холодно, спокойно — Но я ошибался.
Испанец поднял капюшон к клубящимся тучам, приравнявшим в его глазах Петербург к преисподней, — действительно, лило так, что у огня не было никаких шансов. Посол молчал.
