Не то пляшет, не то скачет человек, быстро-быстро перебирая ногами, мелькая мягкими сапожками да черными, с огненным узором, наколенниками. В руках мечется обруч, не то тканью, не то кожей обтянутый. С одной стороны ремни перекрещены, к ним деревянное кольцо привязано, и человек то и дело за это кольцо дергает. Гудит обруч, жужжит, визжит на разные голоса, будто тысячи неведомых живых существ в нем скрыты. А с другой стороны на шкуре — изображение зверей. Вот, кажется, лось склонил рогатую голову. Вот змея свилась в кольцо…
Дома у Володи была книжка со старинными фотографиями нивхов. На одной был изображен примерно такой же человек. Подпись поясняла, что это шаман — то есть нивхский колдун.
Неужели и это шаман?! Но в жизни он куда страшней, чем на картинке!
В это мгновение Володя вдруг совершенно отчетливо осознал, что из этого странного мира, в котором он неожиданно и совершенно против своей воли оказался, выбраться будет куда сложней, чем думалось раньше. Тогда казалось что? Дойдешь до восточного склона — и вдали покажутся очертания Прибрежного, мимо промчится попутка, которая, конечно, остановится, когда Володя отчаянно начнет голосовать, — и скоренько добросит его до дедова дома. Бабушка подаст на стол пельмени с неркой и кисель из голубики — самые любимые Володины блюда…
А вдруг восточный склон окажется всего лишь еще одним склоном сопки — склоном, поросшим тайгой, склоном, на котором нет троп, а если даже и есть, они ведут куда угодно, только не в прежнюю жизнь?
Что, если к прежней жизни нет возврата?!
Эта мысль показалась до того ужасной, навеяла такую тоску, что Володя побыстрей отогнал ее, словно какой-нибудь зловещего вампира, который собирался испить его крови.
Кровь не кровь, но силы у него от тоски уходили, это точно!
Однако сейчас терять силы совсем даже не вовремя! Сейчас, кажется, вопрос стоит не выбраться отсюда или не выбраться, а жить или не жить!
Володя огляделся.
На утоптанной поляне торчала засохшая елка. Ветви на ней были все срублены, только четыре осталось. И на них, среди желтых полуосыпавшихся иголок, тоже висели кудрявые стружки. Вокруг елки воткнуто несколько прутьев со свернувшимися в трубочку сухими листьями: вот, кажется, клен, ольха… И еще чудо: стоит, накренившись, под елкой деревянный, грубо вырезанный идол.
Тут Володя чуть не ахнул от изумления: оказывается, напротив — как он только не приметил ее раньше! — точно так же, как и он, привязана к столбу старая Унгхыр. Теперь шаман — или как его там? — перед ней скакал.
И вдруг мертвецы, что толпились вокруг, одинаковыми движениями сорвали свои белые личины. У Володи тошнота подкатила к горлу — а вдруг там окажутся голые черепа? — но нет, это были обычные человеческие лица. Раньше они были скрыты берестяными масками, которые теперь полетели в стороны — так же, как и пихтовые ветви, которыми были люди укрыты!
Теперь это оказались мужчины, женщины, дети. Все в узорчатых халатах, у всех косы: у женщин — по две длинные, у мужчин — одна: пожестче, покороче. У женщин — налобники из затейливо скрученных железок, из маленьких звериных шкурок, ажурные подвески покачиваются. Все стоят как зачарованные, глаз с шамана не сводят, слушают его пение, одобрительно выкрикивают:
— Ух-та! Ну, давай!
А шаман после таких одобрений еще быстрее скачет, еще ловчее извивается, еще громче распевает:
Куа, куа, куа!
На той горе живущие большие волки, двое вместе,
ко мне явитесь!
В море живущий красный сивуч,
Ко мне на помощь явись!
В туче живущий ярый гром,
Греми оглушительнее, сильнее ударь!
Молния, сверкая ослепительно,
Вонзи свой огненный палец в головы оборотней!
Пепел их соберем, развеем по ветру,
Чтобы не проросло злое колдовство черным
папоротником,
Чтобы отступились чогграмы,
чтобы вновь расцвела в тайге голубая лилия,
Насыщающая голодных, исцеляющая больных,
исполняющая желания!
— О голубая лилия! — простонала толпа.
— Слушая, ушам своим не верю! — вдруг громко воскликнула, перекрывая шум, старая Унгхыр. — Неужели с тех пор, как погибли молодые женщины, что в поход за голубой лилией отправились, перевелись храбрые среди нивхинок? А если молодые не знают дорогу, почему не подсказал им ты, Ючин? Неужели забыл? Но я говорю: напрасно ты вместе со всеми повторяешь глупые слова, будто навсегда отцвела голубая лилия!
Толпа замерла, будто лишившись дыхания. Володя понял, что Унгхыр знает этого шамана.
А тот опустил бубен на землю и подошел к Унгхыр:
— Что такое ты говоришь, женщина-оборотень?
— Я не оборотень, Ючин, — ответила Унгхыр. — Чего ты меня боишься? Ты человек — и я тоже человек.
— Тогда откуда знаешь старые имена? Да, меня звали когда-то Ючин, храбрый охотник Ючин. Но кто теперь то имя помнит? Зовут меня теперь Чернонд.
«Какое красивое, благородное имя у этого жуткого старика… Прямо как у средневекового рыцаря!» — подумал Володя, но Унгхыр испуганно вскричала:
— Какое страшное теперь у тебя имя! Чернонд — «Плач у погребального костра»!
— Да, — сказал шаман. — Плач у погребального костра. После гибели моей невесты Хонглик вся моя жизнь — плач. Только не было у нее погребального костра. Ушла ли ее душа в Млыво — кто знает? Много душ мне удается встретить, камлая
[14]
, но ее душа обходит меня. Много-много зим и весен я ждал возвращения Хонглик, да так и не дождался… Уже стал стариком, когда взял себе другую жену. Сына она мне родила, но умерла вскоре.
— О Ючин, душа твоей Хонглик обратилась в тахть, летает вместе с душами других подруг под ночным небом, — грустно сказала старая Унгхыр. — Помнишь ли ты ее подруг, Ючин? Вместе они летают: Хонглик, Нымгук, Саньпак, Вакук…
— Откуда знаешь?! — не поверил шаман.
— Я Унгхыр! Неужели ты не узнал меня?!
Шаман весь вытянулся, вглядываясь в ее морщинистое лицо.
Стояла такая тишина, что было слышно, как шуршат кудрявые стружки о желтые еловые иглы.
— Унгхыр… — прошептал Чернонд. — Я помню, какой ты была… Унгхыр… Что теперь ты! Что теперь я! Другим стал я!
И шаман вновь изогнулся, подпрыгнул высоко-высоко, одновременно подхватив с земли свой бубен, и, вздымая его, закричал:
Бог горы, услышь!
Бог моря, услышь!
Бог неба, услышь!
