– Не надо, сядьте. Сегодня мы карту лепить не будем.
Встревоженные крики «О-о, мисс! Почему? Давайте делать карту!»
– Нет. В последнее время мы уделяли карте слишком много внимания. Начнем учить главные города английских графств. Я бы хотела, чтобы все вы к концу триместра знали их назубок. Лица девочек вытянулись. Заметив это, Дороти бодро и весело, тем сладким голоском, которым взрослые подсовывают всякую дрянь, добавила:
– Представьте только, как приятно будет вашим родителям, когда они спросят вас о столице какого-нибудь графства, а вы им тут же ее назовете!
Хитрость не удалась. Лица учениц от такой тошнотворной картины скривились.
– У-у, столицы! Опять как раньше, да? Мисс, ну пожалуйста, ну почему нам нельзя карту?
– Без препирательств. Доставайте тетради, записывайте под мою диктовку. Потом все вместе повторим.
Нехотя девочки выудили из парт тетради, продолжая канючить:
– Мисс, а на завтрашний урок мы будем карту?
– Не знаю. Посмотрим.
Тем же днем карту из класса вынесли, пластилин миссис Криви выкинула. Подобной чистке подверглись и остальные предметы. Все реформы Дороти погибли. Вернулись к переписке образцовой патоки, подсчетам «практических» примеров, попугайской зубрежке «passez-moi le beurre» и «le fils du jardinier a perdu son chapeau», «Краткому курсу родной истории» и патетичным отрывкам «Хрестоматии» (Шекспиров миссис Криви конфисковала якобы для сожжения, более вероятно – для продажи букинистам). Вновь каждый день часами тренировали почерк. Два снятых Дороти черных листа снова повесили, с прежним каллиграфическим искусством выведя на них прежние назидательные мудрости. А историческую панораму миссис Криви свернула и действительно сожгла.
По ходу реставрации всей старой тягомотины, ученицы вначале удивились, потом затосковали, потом обиделись. Но несравненно хуже было Дороти. Вздор, которым приходилось пичкать детей, через пару дней опротивел до почти буквальной тошноты. Вскипало желание ослушаться миссис Криви. Почему бы нет, мысленно рассуждала Дороти, глядя на хнычущих, изнывающих детей. Почему бы хоть пару часов в день не уделить нормальным осмысленным занятиям? Или позволить детям просто поиграть? Пусть просто лепят, рисуют, сочиняют, все равно что, только живое, интересное взамен этой кошмарной чуши. Но она не отважилась. Всякий миг могла заявиться миссис Криви, и «возня» вместо положенных прилежных пыток обрушила бы страшную грозу. И Дороти смиряла сердце, и все шло так, как шло всегда до того дня, когда мисс Стронг вдруг «сделалось нехорошо».
Скучища на занятиях достигла столь беспросветного уныния, что самым ярким событием недели стали происходившие по четвергам после обеда так называемые «лекции по химии» мистера Буфа. Немолодой, трясущийся, линялый, с двумя сосульками желто-бурых усов, мистер Буф ранее когда-то состоял в штате приличной школы, но ныне ради поддержания жизни в стадии перманентного подпития довольствовался чтением лекций с гонораром по полтора шиллинга. И в дни расцвета не блиставший талантом лектора, после первого приступа белой горячки и накануне второго мистер Буф сам уже ничего не мог вспомнить про свою науку. Смущенно топтался перед классом, тщетно напрягал память, мямлил с некой наставительностью: «Следует помнить, девочки, химических элементов девяносто три… девяносто три элемента, дети… да, ровно девяносто три… следует помнить, дети, всего девяносто три…» Бормотал свою ахинею, казня позором Дороти (обязанную присутствовать, ибо, по мнению миссис Криви, неприлично было оставлять учениц наедине с мужчиной). Все лекции начинались числом химических элементов и не намного продвигались дальше так же, как обещание провести «очень интересный маленький опыт, который я покажу на той неделе… очень интересный… на той неделе, да… очень интересный». Провести опыт впрямь было затруднительно, поскольку никаких химических приборов мистер Буф не имел, да и не удержались бы пробирки в его жутко трясущихся руках. Девочки на этих лекциях впадали в состояние студенистого столбняка, но даже мистер Буф приятно разнообразил тоску чистописания.
Девочек, окружавших Дороти до визита их родителей, больше не было. Они, конечно, не вмиг переменились. Признав Милли «старушкой неплохой», ждали, что она, помытарив денька два почерком и столбцами цифр, опять вернется к чему-то интересному. Однако тоска продолжалась, и обаяние Дороти – учившей не занудно, руки им не щипавшей и уши не крутившей – постепенно тускнело. Кроме того, быстро просочились слухи относительно нагоняя. За что попало педагогу, девочки точно не знали, но уловили, что Милли в чем-то проштрафилась и схлопотала «разнос». А это сразу уронило Дороти в их глазах. С детьми, даже любящими детьми, не справишься, если не сохранишь авторитет; допусти хоть раз его поколебать, тебя начнут изводить самые милые ребятишки.
Вот ученицы и начали нормальным, традиционным манером безобразничать. Раньше Дороти должна была обуздывать только внезапные приливы лени, галдеж, припадки идиотского хихиканья. Теперь, вдобавок – лживость и враждебность. Ученицы бунтовали. Забыли краткие недели, когда Милли считалась правильной старухой и сама школа показалась вдруг даже занятной. Школа опять стала обычной, какой была, какой ей полагалось быть. Местом, куда идешь зевать и коротать время, цепляя соседку или же доводя училку, из которого с воплем счастья вырываешься на первой ноте финального звонка. Иногда ученицы дулись и впадали в плаксивость, иногда с детским, доводящим до бешенства, упрямством спорили: а почему мы так должны? а почему надо так делать? – настырно пререкались, пока Дороти, подойдя вплотную, не вынуждала замолчать угрозами применить силу. Раздражение делалось привычным; саму ее оно коробило, шокировало, но вспыхивало помимо воли. Каждое утро Дороти зарекалась «сегодня не позволю себе вспылить» и каждый день, с угнетающей регулярностью, позволяла, особенно ближе к полудню, в зените скверного поведения школьниц. Ничто не раздражает так, как укрощение хулиганящих детей. Дороти уже знала: рано или поздно она сорвется и ударит. «Бить ребенка!»? каким для этого надо быть варваром! Большинство учителей, однако, в итоге применяют возмутительно негуманное средство воспитания. Ни одну ученицу нельзя было заставить что-то делать без неусыпного надзора. Стоило на мгновение отвернуться, начиналась перестрелка шариками из жеваной промокашки. Тем не менее под кнутом надсмотрщика показатели почерка и «коммерческой арифметики» действительно несколько улучшались, родители наверняка были довольны.
В последние недели триместра стало совсем худо. Более полумесяца Дороти просидела без гроша; миссис Криви объявила, что выплата жалования невозможна «до поступления некоторых взносов». Иссякла тайная подпитка шоколадом, и результатом постоянного недоедания стала постоянная вялость. Унылые деньки. Невыносимо медленно ползущие часы, когда глаза необоримо липнут к циферблату и тошно от сознания, что вслед за истекающим уроком уже накатывает следующий точно такой же, а за ним следующий, следующий, бесконечными валами бескрайней тоски. Еще хуже, когда дети войдут в буйную фазу и все силы необходимо напрягать, чтобы хоть как-то удерживать контроль над классом. А за стеной, конечно, миссис Криви, вечно подслушивает, вечно стережет, вот-вот громыхнет дверью и ворвется, метнет свирепый взгляд по сторонам, на губах «что еще за шум!», в глазах «уволю!».
