Дороти не ответила, и он добавил:
– А если откровенно, полагаю, чертовски крепко тебе досталось?
– О, кошмар! Бывало просто ужасно. Случалось даже…
Она замолчала. Хотела рассказать, как голодала и клянчила куски, как была арестована и ночевала в полицейской камере, как миссис Криви ее пилила и морила. Но осеклась, почувствовав внезапно, что все это не так уж важно, всего лишь эпизоды неких досадных случайностей вроде простуды или пары лишних часов в ожидании поезда. Обидно, неприятно, но не существенно. Открытием осенила старая истина насчет того, что подлинно значительные вещи происходят в сознании.
– Не так уж важно, что с тобой случается,? повторила она вслух.? Не слишком важно, если, например, без денег и еды маловато. Даже если действительно голодаешь, в тебе самом никаких изменений.
– Никаких? Верю на слово. Очень бы не хотелось удостоверить личным опытом.
– О, конечно, тебе тогда ужасно мерзко, но ведь по-настоящему разницы нет. То, что внутри творится, вот что важно.
– А именно? – уточнил Варбуртон.
– Ну, как-то вдруг твой взгляд другой, и все вокруг сразу другое.
Дороти продолжала смотреть в окно. Поезд вырвался из восточных трущоб, побежал, набирая скорость, мимо ручьев с ивами по берегам и широких низин с живыми изгородями, подернутыми нежной зеленцой лопнувших почек. Месячный теленок, плоский словно картонная фигурка в настольных играх, скакал по полю на прямых длинных ножках за своей грузной рогатой мамашей, а в огороде старик, медленно, с трудом сгибаясь и разгибаясь, окапывал ствол груши, зацветающей призрачным пушком. Лопата еще долго искоркой сверкала вдали. Вспомнилась строчка псалма «перемену и тлен во всем вижу я»; Дороти говорила сейчас очень искренне. Что-то произошло в душе, и мир вдруг сделался беднее, холоднее. В подобный день она бы раньше так восторженно, так безмятежно благодарила Господа за весеннюю синь небес и первое весеннее цветение! Но теперь не найти Творца и некого благодарить, и ничто – ни цветок, ни камень, ни лист на ветке – ничто во всей вселенной не будет прежним.
– Изнутри отношение меняется, – сказала она. – Я потеряла мою веру, – добавила она отрывисто, смущаясь такого признания.
– Потеряла твою что? – переспросил Варбуртон, непривычный к церковной лексике.
– Мою веру. Ох, разве непонятно? Однажды полгода назад она вдруг почему-то исчезла. Все, во что раньше верила, увиделось бессмысленным, даже каким-то глуповатым. Бог и все остальное: вечная жизнь, небеса, преисподняя – все. Все исчезло. Без всяких размышлений и вопросов, просто само ушло. Ну как ребенком незаметно перестаешь верить в эльфов. Я просто больше не смогла.
– Ты и раньше не верила, – беспечно бросил Варбуртон.
– Верила! Правда, верила! Я знаю, вам всегда казалось, что я не верю, притворяюсь, стыжусь сознаться. Нет, я верила так же, как сейчас верю, что сижу в этом купе.
– О, разумеется, не верила! Мыслимо ли в твои годы? Ты, деточка, для этого выросла слишком умная. Вскармливали тебя нелепой догмой, а ты уж как-то там уговаривала себя глотать. Выстроила – позволь употребить жаргон психологов – жизненную модель, предполагающую безоглядную веру. Естественно, этот абсурд тебя давил. Видно же было, что с тобой. Память, думаю, тоже, поэтому отключилась.
– Поэтому? – вскинула глаза Дороти, несколько озадаченная последним выводом.
Варбуртон начал растолковывать, что ее потеря памяти всего лишь подсознательный способ выйти из тупиковой ситуации. Сознание, загнанное в угол, порой странные шуточки выкидывает, заметил он. Дороти никогда ничего подобного не слышала и его объяснений поначалу не приняла. Затем, подумав, согласилась допустить некую вероятность такой схемы, хотя суть дела, на ее взгляд, от этого не менялась.
– Ну и какая разница? – пожав плечами, сказала она.
– Не видишь? По-моему, огромная.
– Да мне ведь совершенно безразлично, сейчас это случилось или действительно уже давно. Важно только, что веры больше нет и надо начинать жизнь заново.
– Так ты, если я правильно истолковал твои намеки, жалеешь о потере? – вздохнул Варбуртон. – Человек, пожалуй, способен и об утраченной грыже затосковать. Я, конечно, субъект, в части религии утерявший немного: та малость, которая присутствовала, тихо и безболезненно угасла по достижении мною девятилетнего возраста. Но предмет сожаления вызывает во мне слабый отклик на твою драму. Не приходилось ли тебе, как запечатлела моя достаточно ясная память, проделывать всякую жуть типа вскакивать в пять утра и мчаться в храм на пустой желудок? О таких прелестях, что ли, грусть-печаль?
– Нет, по обрядам я нисколько не тоскую. И нахожу многое даже смешным. Но мне от этого не лучше. Ведь вообще верования мои исчезли и совсем нечего поставить на их место.
– Господи боже! Да зачем туда опять чего-то ставить? Стряхнула гору суеверной чепухи и радуйся. Или тебе приятней жить, трясясь от страха перед адской сковородкой?
– А если все вокруг стало чужим и мир пуст?
– Пуст? – воскликнул Варбуртон. – Как это пуст? Считаю совершенно скандальным такое заявление из уст молодой леди. Ничуть не пуст наш мир, чертовски переполнен – вот проблема. Сегодня мы есть, завтра нас нет, и не хватает времени для наслаждения всем, что здесь предложено.
– Но разве можно чем-то наслаждаться, когда изъят верховный смысл?
– Боже милостивый! На что тебе верховный смысл? Когда я вечером закусываю, я это делаю не ради славы Отца небесного, а потому что люблю хорошо поесть. Мир полон книгами, картинами, вином, друзьями, путешествиями – прелести его бесконечны. Верховного смысла я, правда, в нем не замечал. Впрочем, и не особенно разыскивал. Ну почему просто не принимать жизнь просто таковой, какой она нам открывается?
– Но…
Дороти замолкла. Спорить с ним всегда было бесполезно, он не слышал ее слов. Никогда ее не понимал и теперь не способен почувствовать, как душу, жившую религией, ужасает и отвращает мир, вдруг оказавшийся без смысла. Ему наверно не представить даже наивного культа природы. А мысль о тщетности существования, если б и залетела в его голову, вызывала бы, вероятно, только шуточки. Однако глаз у него, надо отдать должное, был острый. Житейские ее сложности Варбуртон видел и после некоторой паузы их коснулся.
– Разумеется, – сказал он, – ты по приезде домой попадешь в ситуацию несколько затруднительную. Явишься, так сказать, волком в овечьей шкуре. Дружных Матушек просвещать, молиться со скорбящими старушками? тошная работенка. Боишься, что не выдержишь, это волнует?
– Да нет. Я и не думала об этом. Буду все продолжать как раньше, как привыкла. И отцу очень нужна моя помощь. На викария нет средств, а забот бесконечно.
– Тогда в чем дело? Лицемерие свое угнетает? Опасаешься, что алтарные хлебцы в горле застрянут? Оставь тревоги. В Англии половина дочек священников (сами пастыри тоже, девять из десяти) тем же страдают.
