Веррэлл был младшим сыном пэра и отнюдь не богатым, но умевшим путем долгов и исключительно редкой оплаты счетов обеспечить себя главнейшими в мире вещами – отличными лошадьми и экипировкой. Он начинал в Индии в Британском конном полку, из которого, ради менее крупных затрат и большей свободы для поло, перешел в ряды Индийской армии, откуда, ввиду невероятной суммы долгов, перекочевал в известную скромностью обихода Бирманскую военную полицию. Бирма, однако, оказалась гнусной – наихудшей для конного спорта – страной, так что теперь он подал рапорт о возвращении в гвардейский Британский полк (как офицеру особого статуса, ему всегда шли навстречу). Приехавший в Кьяктаду лишь на месяц, он не намеревался общаться со всякой захолустной шушерой. Убогой пешей сволочью!
То был, надо сказать, не единственный презираемый Веррэллом социальный сорт. Категории лиц, вызывавших его брезгливость, составили бы длинный список. Он презирал всех штатских Индии, исключая нескольких виртуозов поло, а также и всех здешних британских военных, кроме конногвардейцев. В Индийских же частях им равно презирались и конница и пехота. Несомненна была лишь его преданность родному кавалерийскому полку, хотя по чисто эгоистичным соображениям. Относительно коренного населения полные слепота и глухота плюс бранный индийский жаргон с глаголами только в третьем лице повелительного наклонения. Своих сипаев он ценил не выше кули, наиболее популярной оценкой в инспекциях отряда, когда он шел вдоль шеренги, а сзади пожилой субадар
[25]
нес его шашку, являлось брошенное сквозь зубы «чушка подзаборная!». Однажды командование даже сделало ему выговор за чересчур откровенные отзывы о туземных армейских частях. Произошло это на смотре, где Веррэлл стоял в группе офицеров позади генерала. Подходил, маршируя, индийский пехотный батальон.
– Отличные стрелки! – произнес кто-то.
– Кошельков из карманов! – добавил Веррэлл своим звонким дерзким голосом.
Белокурый командир марширующих сипаев, побагровев, наклонился к генеральскому уху. От генерала, из штаба британского корпуса, последовало строгое, краткое впрочем, внушение (без каких-либо, естественно, взысканий по службе). Дорогой всех его стоянок в Индии за Веррэллом тянулся шлейф бесконечных оскорблений, пренебрежительных нарушений устава и неоплаченных счетов. Магическая анкетная пометка «знатн. пр.» позволяла что угодно. Да и глаза отпрыска благородного семейства обладали силой, леденившей души кредиторов, полковых дам и самих полковников.
Глаз с маленькой, чрезвычайно бледной голубоватой радужкой в упор взвешивал и оценивал человека не долее пяти секунд. Люди приличные (кавалергарды либо мастерски гоняющие в поло) могли рассчитывать на гордое, но достаточно вежливое обращение; прочая шваль крайне, органически непреодолимо, презиралась. Тут даже не имел значения имущественный статус, шушера оставалась шушерой. Конечно, бедность аристократу была противна в связи с привычками низменной голи, но столь же отвращало вульгарное барство. Тратя – пока, правда, лишь в цифрах неоплаченных счетов – огромные суммы на экипировку, лейтенант соблюдал режим строжайшего аскетизма. Жесткая норма спиртного и сигарет, узкая раскладушка (с шелковой пижамой), только холодные в любой сезон ванны и т. д. Все во имя спортивной формы и настоящей верховой выездки. Ось жизни, самое ее дыхание и вдохновение, составляли такие святые вещи, как стук копыт по плацу, кентавром несущее седло и влипшая в ладонь послушная клюшка для поло. Бирманские европейцы – дряблые, ленивые, развратные алкоголики – вызывали чувство почти физической тошноты. Что касается всяких там общественных обязанностей, такие «фигли-мигли» не стоило замечать. Женщин же, этих назойливых сирен, норовящих вязаться со своими чашечками чая наедине или парной беготней по теннисному корту, требовалось держать на дистанции. Не то чтобы лейтенант вовсе не имел дела с женским полом, иногда все же приходилось уступать вскипавшим в молодой голове фантазиям, но скорое брезгливое пресыщение помогало легко и просто рвать путы любовных связей, и подобных оков за два года военной службы им было сброшено более дюжины.
Прошла неделя – даже знакомство с Веррэллом еще не состоялось! Каждое утро и каждый вечер Элизабет с тетушкой, направляясь в клуб или обратно, дефилировали краем плаца, и почти всякий раз видели скачущего лейтенанта с его ассистентами-сипаями. Тщетно! Разочарование становилось просто невыносимым. Однажды слишком сильно пробитый мяч подкатился чуть ли не к самым их ногам, дамы замерли. Увы, за мячом прибежал сипай, всадник не двинулся с середины поля.
Следующим утром, выйдя из ворот, миссис Лакерстин слегка замедлила шаг (к услугам рикши она последние дни не прибегала). В центре плаца блестел штыками пропыленный строй полицейских солдат, вытянувшихся перед своим офицером, одетым по-спортивному, без лишнего для смотра этой шпаны мундира. Обе женщины смотрели куда угодно кроме Веррэлла, умудряясь в то же время не сводить с него глаз.
– Как это гадко! – весьма неожиданно объявила миссис Лакерстин, но восклицание было лишь светским вступлением к важному сюжету. – Как это гадко, что твоему дяде необходимо срочно возвращаться в джунгли.
– Срочно?
– Боюсь, что да. О, совершенно несносный сезон для лесных дел, такие несносные москиты!
– А нельзя отложить чуть-чуть, хотя бы на неделю?
– Боюсь, никак. Том уже месяц в городе, и фирма не потерпит дальнейшего промедления. Нам с тобой, разумеется, тоже придется ехать в этот кошмарно скучный лагерь. О, эти москиты – ужас!
Поистине ужас! Уехать, так и не бросив лейтенанту любезного «как поживаете?»! Однако долг верной супруги требовал ехать, греховные соблазны могли настичь Томаса Лакерстина даже в джунглях. Рябь огнем пробежала по штыкам – отряд сипаев перестраивался в колонны по четыре, готовясь покинуть плац. Появились ординарцы с пони и клюшками для поло. Миссис Лакерстин приняла героическое решение.
– Пожалуй, – сказала она, – сегодня мы пойдем напрямик, так утомительно обходить это поле.
И пусть такое «напрямик» сквозь свирепую травяную чащу грозило порядком изранить ноги в тонких чулках! Тетушка храбро ступила в траву и, дерзновенно отбросив маскировку насчет похода в клуб, коршуном устремилась к офицеру, Элизабет за ней. В истории коварных женских войн столь беспримерную открытую атаку следовало признать великим подвигом. Веррэлл, увидев приближение противниц, чертыхнулся и придержал пони. Теперь от этих скотских мух не отмахнешься! Чертовы бабы! Медленно и хмуро он ехал к ним, подстегивая мяч мелкими точными ударами.
– Доброе утро, мистер Веррэлл! – издалека медовым голоском пропела миссис Лакерстин.
– Доброе утро, – буркнул Веррэлл, мазнув небрежным взглядом какую-то из захолустных старых куриц.
В ту же секунду рядом с тетей возникла Элизабет. Очки она сняла и обмахивалась снятой панамой. Господи, ну какой солнечный удар, если у вас очаровательная стрижка? Порывом ветерка – внезапно проносящегося в зной благословенного ветерка! – легкое платье, прянув назад, облепило стройную гибкую фигуру. Приятно удивленный Веррэлл чуть откинулся. Чуткая кобылка мгновенно вздыбилась, но, послушная узде, тут же опустила копыта. До сих пор офицер не знал и не заботился узнать, есть ли в городке барышни.
