Судя по тому, как Мадонна повела плечами и осела в сыром разочаровании, можно было подумать, что она совсем недавно пыталась надоить молока из колибри или тигра. Это, по крайней мере, понятно. Мамочка с грохотом закрыла крышку рояля, а Мандарин метнул яростный взгляд исподлобья и вернулся к своей пиротехнике.
— Сильвестр, — сказала Мамочка убитым голосом.
Господи Боже, тут его любовница страшно разозлилась. И потом, хотел бы он знать, как это связано с близящейся бурей, любопытно было бы узнать, думал он, мечась в привычном приступе раздражения.
— Если ты не пойдешь с ней на прогулку, — зловещий речитатив, впору задрожать, вытягивая шею, так что огромная, в пятнах, челюсть легла на выступ, который мы, с непреклонностью используя предоставившуюся возможность, назовем грудиной, и мелко затряслась над болтающимся кровяным балластом ее опухших лап, — ты просто с…
Пиротехник отреагировал неподражаемым тиком — плечо-локоть-рука-бровь.
— Между года-а-а-ами, — застонал он, — гляди на ночь. — Агония молитвы. — Старый город, — хрипел он, — Gewohnheitstier,
[247]
не валяй дурака.
Приступ был очень сильным. Смерть может наступить на третий или пятый день. Не ломай мои резцы, просто вставь свечку панкреатированной икры и прочисти мне мозги.
[248]
Если сложно снять брюки, разрежь шов с внешней стороны, не бойся, теплый успокаивающий глоток теплого тусклого вина, и пощекочи мне глотку, в случае покраснения, вздутия, жара и боли opium guttatim.
[249]
Ну давай же, сестра-помощница. Турецкая баня изгоняет из души тоску. Свободный среди мертвых. Ах в мире ах на сие самое.
[250]
Optumo optume optumam operand.
[251]
Демон иронии жизнь иронии алмаз. Налегай на апельсиновую корку, восхитительно, если с морским ангелом, чтобы… э-э-э… воспряла душа наша от усталости. Так. Viel Vergniigen.
[252]
— Ну вот, — говорила она раздраженно, с трудом взбираясь по ступенькам, — теперь мы не сможем войти.
После видений он чувствовал слабость. Но его умишко был чист, чист, как звон колокольчика, ум поэта, par excellence и parenthese:
[253]
Чистым и ярким он будет всегда,
Журчащий хрустальной рекой,
Чистый и яркий, как ветер и свет.
[254]
И, пребывая в ту минуту в состоянии ума ярко освещенного, исчерченного прозрачными каналами и журчащего, он сказал:
— Конечно, сможем, еще нет двенадцати.
Они вместе толкнули тяжелую дверь и по заполненному людьми вестибюлю прошли к верхней площадке лестницы.
— Я же говорил, — сказал он, — что мы сможем войти.
Погребок при ратуше был запружен праздничным народом. Они стояли наверху, выискивая взглядом столик.
— Ну вот, — сказала она, — теперь мы уж точно не найдем столик. Почему ты не вышел, когда я тебе говорила?
Похоже, они действительно не найдут здесь столика.
— Нет смысла оставаться, — сказал он, — здесь нечего делать. Здесь мы не выпьем. Пошли.
— Пошли куда?
— Пойдем выпьем в «Барберину».
— В «Барберине» будет gleich.
[255]
— Вовсе нет, — сказал он, — пошли.
— Все равно мы пропустим полночь. — Сердце ее переполняли злость и безумие. — Почему бы тебе…
— Не пропустим, — заученно проговорил он, — если ты поторопишься.
Уговаривая, он провел ее обратно через вестибюль и потянул за ручку тяжелой двери. Та оказалась заперта.
— Мы не можем выбраться, — сказал он.
Мадонна царапалась в дверь. Она тяжело дышала от гнева. Он, опустошенный, прислонился к стене. Ему нужно было срочно выпить.
— Не поможет, — сказал он, — нам не выйти.
Она накинулась на него как пантера, но ему вовсе не хотелось позволить ей себя растерзать или что-либо в этом роде.
— Быстрей, — кипела она, — попробуй другую дверь.
На это потребовалось время. В положенный час он вернулся.
— Заперто, — сказал он, — мы заперты до конца года.
Смеральдина-Рима захихикала:
— Мы заперты между годами! — Она прислонилась к стене и, дрожа от смеха, стала делать в его сторону вялые жесты руками. Он взглянул на часы.
— Через минуту все кончится, — сказал он, — тогда мы выберемся, пойдем в «Барберину» и выпьем, тихо и приятно. Это всего лишь полночь.
Мадонне вовсе не хотелось тихо и приятно выпить. Она с силой оттолкнулась от стены и горделиво прошествовала мимо, отважная allumeuse,
[256]
на верхнюю площадку лестницы. Она перегнулась через перила, и тонкое черное платье прилипло к ее ягодицам. Он подошел и встал рядом.
Скоро вернусь, — сказал он, осторожно спускаясь по ступенькам.
— Фау-фау! — весело прокричала она вслед. Это была очень личная шутка, и он, не оборачиваясь, помахал ей рукой. Она глядела, как, с присущей ему преувеличенной холодностью, он прокладывает себе дорогу через толпу. Один или двое мужчин заметили и поприветствовали его. Женщины, окинув Белакву взглядом, вычеркивали его из памяти. Это обстоятельство не ускользнуло от ее внимания. Она смотрела, как, вдали, он, ковыляя, вошел в туалет. Оставшись в одиночестве на заполненной людьми площадке, наблюдая, как он втащил себя в уборную, она вдруг поняла, что ничего уже не поделаешь, что бедный Бел пропал и что, возможно, жизнь его уже окончилась. Ей стало его жаль, и на глаза навернулись слезы.
Чья-то рука фамильярно опустилась на ее плечо. Она отстранилась от перил, впрочем без негодования, и, обернувшись, лицом к лицу столкнулась с пухлым шахматным чемпионом (и, кстати, мелким финансистом), который, как ей было хорошо известно, тайно искал ее благорасположения. Он светился радостью.
