— Полагаю, вы сентиментальный пурист, — сказал Мандарин, — а я, слава Творцу и да святится имя Его в веках, — нет.
— То есть, — сказал Белаква, — вы можете любить женщину и использовать ее как личную уборную.
— Буде таково, — улыбнулся Мандарин, — ее желание.
— Можно и так и эдак.
— Ибо таково ее желание. — Внезапно он вскинул свои большие руки и опустил голову в жесте отчаянной мольбы. — Lex stallionis,
[274]
— сказал он.
— Уйди на конюшню!
[275]
— сказал Белаква.
— Ваш словарь ругательств, — сказал Мандарин, — отличает случайность и литературность, и порой он меня почти развлекает. Но он меня не трогает. Вы не можете меня растрогать. Своей литературной математикой вы упрощаете и драматизируете все дело. Я не стану тратить слова на аргументы, происходящие из опыта, из внутренней декристаллизации опыта, так как тип вроде вас никогда не примет опыта, ни даже понятия опыта. Поэтому я говорю исключительно из потребности, потребности настолько же истинной, что и ваша, потому что она истинна. Потребности жить, потребности подлинно, серьезно и всецело отдаваться жизни своего сердца и…
— Забыли, как по-английски? — сказал Белаква.
— Своего сердца и крови. Реальность личности, имели вы наглость сообщить мне как-то, — это бессвязная реальность, и выражена она должна быть бессвязно. Вы же теперь требуете устойчивой архитектуры чувства.
Мандарин пожал плечами. Никто в мире не сумел бы так пожать плечами, и немного сыщется в целом свете плеч, как у Мандарина.
— Вы превратно меня поняли, — сказал Белаква. — Те мои слова никак не связаны с презрением, которое я испытываю к вашим грязным эротическим маневрам. Я говорил о вещах, о которых вы не имеете и не можете иметь ни малейшего представления, о бессвязном континууме, выраженном, скажем, у Рембо и Бетховена. Мне в голову пришли их имена. Элементы их фраз служат только для разграничения реальности безумных областей тишины, их внятность не более чем пунктуация в последовательности молчания. Как они переходят от точки к точке. Вот что я подразумевал под бессвязной реальностью и ее подлинной экстринсекацией.
[276]
— В чем, — спросил Мандарин терпеливо, — я неправильно вас понял?
— Не существует, — сказал Белаква в ярости, — одновременной бессвязности, нет такой вещи, как любовь в таламусе. Нет слова для такой вещи, нет такой омерзительной вещи. Понятие неопределенного настоящего — простое «я есть» — это идеальное понятие. Понятие бессвязного настоящего — «я есть то-то и то-то» — абсолютно омерзительно. Я признаю Беатриче, — сказал он мягко, — и бордель, Беатриче после борделя или бордель после Беатриче, но не Беатриче в борделе или, точнее, не Беатриче и меня в постели в борделе. Понимаешь ты это, — кричал Белаква, — ты, старая мразь, понимаешь? Не Беатриче со мной в постели в борделе!
— Может быть, я и глуп, — сказал Мандарин, — но тем не менее я не могу…
— В тысячу раз лучше Хип,
[277]
— сказал Белаква, — чем беспристрастная мразь.
— Мне отвратительны, — убежденно сказал Мандарин, — вещи, о которых вы пишете.
— Чертовски отвратительны! — сказал Белаква.
— И ваш нелепый континуум! — Мандарин умолк, подыскивая слова. — Что дурного, — сказал он внезапно, — в том, чтобы быть счастливым с Беатриче в «Мистической розе», скажем, в пять вечера, а потом снова быть счастливым в № 69, скажем, в одну минуту шестого.
— Нет.
— Почему нет?
— Не говорите со мной об этом, — с мольбой в голосе произнес Белаква. Он посмотрел через стол на коралловое лицо. — Простите меня, — простонал он, — неужели вы не видите, что унижаете меня? Я не могу вам сказать, почему нет… не сейчас. Простите меня, — и он вытянул вперед руку.
Мандарин сиял улыбкой.
— Дорогой мой! — возразил он. — Смею ли я дать вам скромный совет?
— Конечно, — сказал Белаква, — конечно.
— Никогда и не пытайтесь сказать мне это.
— Но я и не должен, — сказал Белаква, несколько озадаченный. — Почему вы так говорите?
— Возможно, тогда нам придется вас оплакивать.
Белаква засмеялся.
Тогда иудей говорил:
— Смотри, как он любил ее,
[278]
— и засмеялся вместе с Белаквой.
Они все еще добродушно хихикали, когда явилась Мадонна, а по пятам за ней следовал Валтасар, ни больше ни меньше, как Валтасар.
— Просто собиралась сказать вам, — уведомила она их, — что вас приглашают в мастерскую Зауэрвайна.
— А потом, — сказал Валтасар, — я повезу вас всех на гору на своем новом авто. — Для Валтасара все складывалось как нельзя лучше.
Белаква изучил предприятие.
— J'ai le degofit tres sfir,
[279]
— сказал он.
— Что ты говоришь? — взорвалась Смеральдина.
— Сообщите господину Зауэрвайну, — надменно сказал Мандарин, — что сейчас мы не считаем возможным посетить его мастерскую, но мы более чем рады знать, что он дома. — Он удостоил присутствующих хитрым взглядом.
— Говори за себя, — огрызнулась Смеральдина, — разве ты еще не все испортил?
— Мое прекрасное новое авто, — вкрадчиво пел Валтасар. По крайней мере, вот мужчина, вдруг подумалось Смеральдине.
— Бел, — сказал Мандарин.
— Сэр, — отозвался Белаква.
— Еще один грязный и подлый немецкий механик.
— Altro che,
[280]
— сказал Белаква.
— Что ты говоришь, — кипела Смеральдина, — что он говорит?
— Это по-португальски. Родная, сделай одолжение, скажи от меня господину Зауэрвайну или Зауэршвайну…
— Бел!
— Алло, — откликнулся Белаква.
— Ты идешь?
— А планерист? — сказал Белаква.
— Бел, ты ведь говорил, что хочешь посмотреть на портрет.
