В конце улицы они расстались. Альба села в трамвай, и, подобно сезанновскому чудовищу, он умчал ее вдаль — он увез ее в темноту Нассау-стрит, тяжело вздыхая и вряд ли задумываясь о том, какую хрупкую принцессу (всего-то за билетик в два пенса!) препоручила его заботам судьба. Старый несчастный Б. М. грустно потащился в сторону пристани. Нельзя было терять ни минуты, ведь он еще должен был купить бутылку шампанского.
Принимая во внимание, что теперь мы более или менее готовы к тому, чтобы Белаква и Альба по крайней мере встретились, по меньшей мере поздоровались, провели некоторое время бок о бок и, оказавшись не в состоянии слиться, отказались бы, в виде исключения, от старой нежной песни вечной неудачи, то ли потому, что оба они, каждый по-своему, были сделаны из более прочного материала, чем любая из пчел в пчелином сгустке во сне д'Аламбера,
[400]
то ли потому, что они не испытывали особого желания сливаться, или потому, что сама непродолжительность их смежности не позволила бы вывести привычную для любовной связи суммарную 1, или же потому, что они пережили несколько исходов настолько сложных и разнородных, что скорее предпочли бы, чтобы их беды развивались раздельно и неодновременно, по обе стороны изгороди, нежели, вопреки их различиям, объединились в хлюпающей луже бесцветной патоки, которая, по обыкновению, сопутствует подобным романтическим историям, — причину ищите сами, дайте волю воображению; итак, принимая во внимание, не откажем себе в удовольствии повторить столь дивный оборот, что именно сейчас нам выпал случай соединить двух этих одиноких птиц, по крайней мере, дать им шанс проявить себя, с нашей стороны было бы пустым времяпрепровождением и дальше оттягивать это счастливое событие, затмевать его беспричинной эхолалией и трескучими рапсодиями, которые обычно всучивают читателям под видом страсти, лиричности и судорог творческого экстаза, то есть кризиса в нашем демиурговском потоке сознания (в заднице мы видели наше чумное сознание), но которые, говоря по правде, есть не больше и не меньше чем, если только драгоценный читатель не предложит более удачный термин, вода, то есть маневры бесславно отступающего джентльмена — писца, который не имеет никаких ценных или ясных мыслей в отношении любого предмета и чей талант — это не ослиный дар прозелита или сводника, но гораздо более редкое, нервическое качество, в интересах которого облака слов конденсируются без всякой на то нужды.
Но даже и до законченного бумагомарателя, несмотря на весь его ужас перед чопорностью и хвастовством ficum voco ficum
[401]
доходит громкий крик и настоятельный совет заткнуть дыру красноречия, закрутить все краны, заглохнуть, затихнуть и замолчать. Ренегат повинуется и, страшно нахмурившись, с великой неохотой втаскивает себя за волосы в геенну narratio recta.
[402]
Мы и понятия не имели, что ars longa
[403]
так похоже на Malebolge.
[404]
Разумеется, он примчался галопом, он, как и следовало ожидать, принесся засвидетельствовать свое почтение, причем в мрачнейшем расположении духа. А все потому, что родной город снова схватил его за глотку, его миазмы чуть не свалили Белакву с ног, желтая болотная лихорадка, которую Дублин приберегает для самых выдающихся из своих сынов, зажала его во влажных медовых ладонях, его душевная температура взлетела как ракета, горячка скоро разожжет в нем костер.
Все прошло более или менее так, как она предсказывала. Из доброты душевной, из сочувствия, которое она вдруг испытала, она спустила на него со своры свои глаза, она дала им картбланш, и вот он уже истекает кровью.
— Я прочитала твое стихотворение, — сказала она своим мягким загубленным голосом, — но у тебя может получиться и лучше. Оно умное, слишком умное, оно меня развлекло, оно доставило мне удовольствие, оно хорошее, но ты со всем этим покончишь.
«Слишком умное» вышло досадной неудачей, и она это почувствовала, она поняла это, как только слова слетели с ее уст, ей даже не пришлось смотреть на его лицо. С ней это редко случалось, такие ошибки инстинкта, но провалы бывают у каждого. Все-таки, тепло укутанные в выверенную фразу и умащенные очарованием ее хрипловатого голоса, два этих слова почти не нанесли вреда ее позициям и вряд ли могли вызвать потрясение у человека, обладающего чувствительностью меньшей, чем ее собеседник, который, как это ему было свойственно всегда, а в эту минуту в особенности, содрогался от сколь-нибудь неосторожного прикосновения, готов был кричать от малейшей царапины.
— У меня уже получилось лучше, — сказал он спокойно.
Волосковая пружина инстинкта заставила ее промолчать, и это молчание, вместе с некой новой чертой в ее облике, молчанием тела, сработало. Это и было то неизбежное осложнение в ходе беседы, о котором она говорила Белому Медведю накануне, в вестибюле гостиницы, сопроводив слова горестным пожиманием плечами, которое так ей шло, увенчивало ее непревзойденным изяществом, то есть, мы имеем в виду, она произвела это пожимание плечами с такой aisance и naturel,
[405]
что наиболее восприимчивые из зачарованных очевидцев только и могли дивиться этому призрачнейшему из всех призрачных порождений подлинной личности — чары. Цезура.
— Лучше, — ее неподвижность вынудила его поправиться, — возможно, не самое верное слово. Когда я говорю, что у меня получилось лучше, я подразумеваю, что достиг более совершенного высказывания, в том смыле, что оно охватывает и проницает стихотворение, которое ты любезно упомянула, но при этом отличается большей умеренностью, меньшей манерностью, большей тривиальностью (ах, Альба, это ведь такое ценное качество), оно ближе к шепоту пушкинских литот. Лучше? По-другому. Я — теперь, а не производное от меня тогдашнего. В этом смыле, а ведь именно такой смысл ты в это вкладывала, у меня получилось лучше.
Он оттачивал фразу, но Альба была еще не вполне готова.
— Существует близорукость поэтического видения, — продолжал он дикоуайльдический монолог, — когда образ чувства фокусируется перед словесной сетчаткой; и дальнозоркость таковою, когда образ предстает позади нее. От близорукости к дальнозоркости можно проследить естественную тенденцию развития. Поэзия не имеет ничего общего с нормальным зрением, при котором слово и образ совпадают. Я перешел от близорукого стихотворения, о котором говорила™, к дальнозоркому стихотворению, о котором говорю я. Здесь чувство продолжает слово, а не слово заключает в себе чувство. Есть два способа, говорят Марло и Шенье, поддерживать порядок, и кто сможет выбрать из них лучший? Когда ты говоришь, «у него получится лучше», ты, возможно, подразумеваешь, что «он создаст стихотворение более совершенное в своей близорукости» или, наоборот, что «он с большей полнотой выразит себя в дальнозорком стихотворении». И, как я уже говорил, мне удалось выразить себя с большей полнотой благодаря дальнозоркости. Мне не нравится слово «лучше».
