Вся ночь прошла в хождении от столика к столику: мы перепроверяли полученные сведения.
Ранним утром извозчик привез нас к себе домой. Это был симпатичный человек по фамилии Дубов. Женомор полностью покорил его, пообещав при покупке той пресловутой лошади, о которой давеча шла речь, больше ни к кому другому за советом не обращаться — только к нему. Два дня я провел в сарае на соломе, никуда не высовывая носа. Судя по доходившим сведениям, катастрофа была полная. Петр, сын извозчика, принес нам газеты. Я читал ужасные новости. Арестовали всех. Приводились имена. Ро-Ро угодил в кандалы, как только объявился на «Рюрике». Восстание в Кронштадте утопили в крови. Все женщины в борделях были арестованы, и власти проводили расследование по этому таинственному делу о пропаганде. По всей провинции хозяйкой положения стала реакция. «Красная мадонна» Катя была повешена на борту сторожевого судна. Маковский посажен, Клейнман бежал, Хейфец умер под пыткой в одесском околотке. Козак казнен в Херсоне. Соколов покончил с собой, выбросившись из тюремного окна. Скважины в Баку горят. В Варшаве свирепствует погром. «Потемкин», изрешетив снарядами город, на всех парах пустился наутек. В последнюю минуту румынские военные власти Констанцы разоружили адмиральский корабль и посадили за решетку дезертировавший экипаж. Неплювьев был убит взрывом бомбы, но покушавшегося на него Черникова тотчас пристрелил стоявший на плацу адъютант. Пять других террористов, вооруженных бомбами последнего образца, арестованы в Севастополе. Все это я читал по нескольку раз, печатные строки приводили меня в трепет. Разыскивается виновник московского взрыва. Речь идет о таинственном англичанине. Но его персона совершенно меня не интересует. Я ищу упоминания о Маше. Ни в одной газете о ней ни слова. Ничего. И видимо, никто не подозревает о существовании еще одного субъекта: там нет Женомора. Ну-ка, ну-ка! Меня вновь обуревают подозрения. Но ведь это чистое безумие! Пока я валяюсь здесь на соломе, Женомор куда-то отлучился. Он действует. Он собирает сведения. Стал неразлучен с Дубовым. Под предлогом покупки лошади он обходит со старым извозчиком всех барышников; они заглядывают в чайные, пивные, заходят в трактиры. Я не могу понять, как Женомор это выдерживает? Дубов уже не просыхает. Женомора, по всей видимости, подстегивает та же тревожная неопределенность, что побуждает меня читать прессу. Ему охота разузнать, что приключилось с Машей. Что она делает, в какую щелку забилась? Он ищет след, какую-нибудь зацепку и ничего не находит. При всем том нет никаких сомнений, что именно Маша дала слабину. Это она выдала всех. Только она могла сообщить полиции столь точные сведения. Ей были известны наши планы, все имена участников и пособников. Но почему она не выдала меня или не помешала мне действовать? И по какой причине никому не известно о существовании Женомора?
На третий день я поделился с Женомором своими сомнениями. На улице уже светало, когда он возвратился. Ему тоже не удалось объяснить поведение Маши. А поскольку он мне заявил, что ему неведома ее судьба и неоткуда добыть хоть какие-то сведения на этот счет, я признаюсь, что поклялся убить ее.
— Тогда в дорогу, — кивнул он. — Едем. Наверное, это безумие. Но может, она и сама этого желает. Нам надо в Териоки.
Мы будим храпящего Дубова. Помогаем ему запрячь. Он отвозит нас на Финляндский вокзал. Однако уехать невозможно. Простолюдинов туда пока не пускают. Мы настаиваем. Меж тем поезд уже приближается к платформе.
— Это воинский эшелон, — объясняет служащий. — А сейчас он везет пленных.
Мы идем в обход, но нас почти тотчас останавливают. Длинную вереницу людей выводят из вокзала через запасной выход. Это узники, идущие в оцеплении солдат с примкнутыми штыками. Все в наручниках. Мы глядим, как они проходят мимо нас. Среди них я узнаю Хромого. Он в оковах. Рядом прапорщик с револьвером в руке. Среди женщин, бредущих в конце, Маши не видно.
Дубов уснул, уткнувшись носом в колени. Женомор сталкивает извозчика с облучка, укладывает его на подушки рядом со мной и устраивается на его месте. Он перебрасывается шуточками с городовыми. У всей нашей троицы вид завзятых пьянчужек. Особенно хорош я: в лице ни кровинки и весь дрожу, не в силах вынести зрелища проходящих мимо арестантов.
— Ну что, отправляемся?
Я не в силах разжать зубы. Женомор нахлестывает лошадь. Потихоньку мы едем, все едем по бесконечным улицам, на которых уже появляется кое-какой народ. Сейчас примерно половина седьмого или без четверти. Куда Женомор нас везет? Мне все равно. У меня кружится голова. Сейчас упаду. Все вокруг ходит ходуном.
Открываю глаза. Мы на извозчичьей стоянке. Становимся в хвосте. Женомор меня трясет, заставляет вылезти. Утаскивает меня в трактир. А Дубова мы оставляем спать на лавочке в пролетке.
Пора уезжать. В этом городе оставаться больше нельзя. Придется отказаться от поисков Маши. Тем хуже. Надо сматываться. И попытаться перейти границу. Однако для этого придется вернуться в Тверь. Быть может, вагоны с кислой капустой уже под наблюдением. Что ж, придется рискнуть. Кто знает, вдруг случится невероятное и мы доберемся до Лондона?
Так говорит мне Женомор. Я согласно киваю, своей воли у меня нет. Только бы все наконец кончилось. Если б он приказал покончить с собой, я бы тотчас вытащил револьвер и пустил бы себе пулю в рот.
Мне все надоело.
Мамочка, спаси меня от этой напасти, не дай помереть!
В поезде жарко, духота несусветная. Вагон набит до отказа. Женомор тотчас заснул. Колеса поезда вращаются у меня в голове и с каждым оборотом отрезают от мозга тоненькие пластиночки. Большие голубые прогалы в облаках изливаются мне прямо в глаза, но колеса крутятся и крутятся, рассекая и круша все. Они уже вращаются в самом небе, оставляя там следы — длинные маслянистые полосы. Эти пятна расползаются, множатся, переливаются разными цветами, и я вижу, как моргают тысячи глаз, щурясь на раскаленное солнце. Огромные зрачки перекатываются от горизонта к горизонту, сталкиваясь, поглощая друг друга. Потом они внезапно усыхают до мелких горошин и висят под облаками, твердые, неподвижные. А вокруг них образовывается нечто вроде прозрачной эктоплазмы, она затвердевает, превращаясь в какое-то лицо… мое лицо. Мое лицо, повторенное сотню тысяч раз, — и внезапно все эти лица приходят в движение, они шевелятся, подскакивают, быстро-быстро мельтеша, как насекомые, бегающие по поверхности мутной лужи. Небо превращается в блистающую твердь, словно зеркало, и колеса, в последний раз прокатываясь по ней, делают свое дело, давя стекло. Мириады осколков звенят, кружась, производят целые тонны звуков, все шумы и крики обрушиваются, выстреливают мне в ухо, упираясь в перепонку, словно телескопические трубки. Мир расчерчен и разорван зигзагами молний, в нем двигаются какие-то губы, разеваются рты, летают оторванные пальцы, чудовищный взрыв разрастается в набрякшей глубине моих ушей, отдаваясь там ревом, а Москва падает с неба мелкой крошкой, дождем пепла, как воздушный шар, загоревшийся в воздухе и распавшийся на мельчайшие хлопья. Везде, вверху и внизу, разлетаются кувырком какие-то картинки из прошлой жизни, они порхают в воздухе, прежде чем рассыпаться в прах: Московский Кремль, собор Василия Блаженного, Кузнецкий мост, стена Китай-города, мой номер в отеле… потом — с некоторой задержкой — Рая; вот она выходит из тумана и снова растворяется в нем… Ее ноги расползаются, растягиваются, тянутся, дематериализуются… Вот остается только шелковый чулок. Он висит высоко в воздухе, раздуваясь и обтягивая несуществующую икру… становится толстым, как набитый мешок, словно пузо, огромное, гигантское… Это Машин живот. Но и Маша в свою очередь исчезает, на ее месте остается какая-то сарделька, ах нет, это голыш-младенец, он падает на спину и сучит, сучит ногами и руками.
