Как? Что? Да что такое? Ах да. Да. Да. «Тверь! Тверь!» Я уже на платформе. И что дальше? Да, да: «Тверь! Тверь!» Да. Да. Выходим. Выходим. Хорошо. Прекрасно. «Тверь! Тверь!» Уже понял. Выходим. Чего еще? Старина, ты идешь? Да, черт возьми. «Тверь!» Великолепно. Я уже здесь. «Тверь! Тверь!» Дай руку! Вот так. Ты ведь знаешь, где тут выход? Хорошо. «Тверь!» Все так, но я не могу идти. Черт подери! Сматываем удочки! Я уже готов. «Т-в-е-р-ь-!» А вот и я. Все получилось. Все как нельзя лучше. Все прошло гладенько. Сматываем удочки!
Полотно железной дороги в сумерках. Семафоры выстроились в шеренгу перед лесом. По переходу мы пересекаем пути. Шагаем прямо по полю. Да иди же ты! Продвигаемся вперед медленно, как жабы, перескакивая с кочки на кочку, вихляя задом. Один тянет другого. Лихорадка, жажда, усталость, выпитая водка, бессонница, кошмары, сон, хохот, отчаянье, наплевательство, ярость, голод, лихорадка, жажда, усталость — все это давит на нас, тянет жилы, и вся нежная механика организма в полном беспорядке. Наши часики тикают, уже засекаясь, несмазанные суставы скрепят, в голове бухает колокол, распугивая остаток мыслей, мы уже не властны над своими языками, мыслей не осталось, только дрожь во всем теле… И в таком состоянии надо спасать свою шкуру.
Я дотащил Женомора до кустов бузины. Телеги там не было. Ну да, она ждала меня не сегодня. Да, конечно, Иванов. Я же не назначал ему здесь встречу. Я увижусь с ним в городе. Надо туда вернуться. Кровь из носу надо разыскать его в городе!
Сознание понемногу проясняется.
Женомор не может двинуться с места. Лежит на траве и стонет, как малый ребенок, придерживая руками раненую ступню. Я разматываю повязку, освобождаю его ногу от русского носка. Ступня распухла. Большой палец совсем почернел. Мне ничего не остается, как вынуть нож и с тем профессиональным бесстрастием, на какое я только способен, отсечь гангренозный палец. Проделываю это весьма успешно, затем рву рубашку и туго перевязываю; получается шикарно: по всем правилам искусства. Поскольку антисептиков под рукой нет, обрабатываю рану мочой, как делают американские индейцы с берегов Амазонки.
Эта маленькая операция нам обоим пошла на пользу. Мы улеглись в траву и очень хладнокровно обсудили создавшееся положение. Надо вернуться назад на станцию и, если вагоны с капустой еще не отправлены, попробовать пробраться в один из них: это наш единственно возможный путь к спасению. Если за ними наблюдают — тем хуже. Значит, нас сцапают.
— Ну и хватит об этом. Идти-то можешь?
— Пожалуй, старина, могу. Подожди чуть — чуть, вот выкурю трубку и пойду.
И мы двинулись в путь. Все было не так уж плохо. Женомор обхватил меня за талию, а я его поддерживал, просунув руку ему под мышку. Мы еще пошучивали. Посмеивались. И почему это Женомор поет? О чем его песня? Слов я не понимал, вероятно, что-то венгерское. Песенка из детства.
Подходим. Вот и пришли. Остановились по другую сторону от путей в ивняке, который разросся у вокзальной стены напротив нужной нам платформы. Наши два вагона все еще стоят там же, в конце тупичка. С нашего наблюдательного поста нам видны все подходы к вокзалу. Платформы безлюдны. Никакого движения. Семафоры и звезды тихо перемигиваются. Над головами огромное безмятежное небо. Изредка с опушки доносится птичий щебет. Светящийся циферблат на башне показывает три часа ночи. Мы ждем более часа в полнейшей, никем не потревоженной тишине.
— Не пора ли идти?
— Подожди минутку, — просит Женомор. — Дай еще передохнуть. — Затем, помолчав, спрашивает: — Прикинь, старина, сколько отсюда до вагонов.
— Метров пятьдесят.
— То есть шагов сто двадцать пять, — обескураженный, шепчет Женомор. — Ну что делать, идем. Я готов.
— Нога не слишком беспокоит?
— Нет.
— Может, хочешь еще подождать?
— Нет. Пошли.
— Иди к первому вагону, а переходя через канаву, постарайся не зацепить проводов, — советую я, помогая ему встать на ноги.
Только мы собрались выскочить из зарослей и со всех ног броситься к нашим вагонам, как раздалось верещанье электрического звонка. Колотился маленький измученный колокольчик, звук был прерывистый, задыхался, норовил замереть, а звонивший, чудилось нам, обитал где-то на другом краю земли, я готов был дать руку на отсечение, что этот ржавый звонок через секунду-другую совсем выйдет из строя, но тот, действуя нам на нервы своей монотонной тягучестью, все не стихал.
Тин-глин-глин, тин-глин, тин-глин-глин.
Мы снова повалились в траву.
Прошло больше четверти часа.
Женомор принялся напевать: «О-ля-ля, ля-ля-ля-ля-ля».
А звонок, звучавший для нас похоронным звоном, все продолжал тренькать.
Мы были не в силах больше это терпеть.
Но вот распахнулась дверь и наружу высыпали, сплевывая себе под ноги, рабочие-путейцы. Там и сям замелькали огоньки. Между путями зажглись фонари. Стрелочник зашел в свою будку, и стрелки с лязгом передвинулись. Меж тем с севера донесся, нарастая, шум, и к платформе подполз поезд. Длинный товарный состав. Паровоз закашлялся и остановился. Начались маневры с вагонами. Часть их отцепили. А затем бригада путейцев направилась к первому вагону с нашей квашеной капустой.
— Морик, внимание. Сейчас наш черед. Это шанс, и им надо воспользоваться!
— Не волнуйся, я начеку.
Мы не спускаем глаз с нашего вагона. Его толкают шесть человек. Они снуют взад-вперед у нас перед носом, двигают стрелки, переводят его на другие пути. Наконец, цепляют к поезду. Последним. Кто-то вешает сзади красный фонарь. Затем все разбредаются, пора действовать.
Торопливо, что было сил, перебегаем железнодорожное полотно. Я подоспел первым. Ножом срезаю пломбу. Открываю дверцу. Когда добирается Женомор, вталкиваю его в вагон и быстро вскакиваю вслед за ним.
Спасены! Спасены! Плачу от счастья.
— Идиот недоделанный, — шепчет Женомор. — Подожди хотя бы, пока он поедет, потом уж открывай шлюзы.
Он снимает свой револьвер с предохранителя.
Напрасная тревога: никто нас не заметил. Никому нет до нас дела. Еще минута, и состав трогается с места.
Русские поезда никогда не торопятся, да и во всем мире товарняки ходят медленно, не быстрее сорока километров в час. Однако проходит от силы минут пять, и мне начинает казаться, что позади целые тысячи километров. Никакие границы уже не страшны.
— А скажи, Морик, ведь здесь шикарно, не правда ли?
— Настоящий спальный вагон, со всеми удобствами!
— Как твоя лапа?
— Дергает немного.
— Лихорадка?
— Вроде нет. Но там словно какие-то живчики шевелятся. Щекотно.
Едем дальше.
После краткой паузы Женомор нарушает молчание:
