— А скажи, ведь забавно будет прокатиться к инглишменам?
— Да это сущие принцы. Настоящие парни! Как мне надоели эти русские! Все чохом. Со своей Россией в придачу. Обрыдли. Меня от любого русака уже тошнит.
— Ты только сейчас это понял? А как тебе эта их вечная жвачка о Великом Общем Пойле?
— О чем, о чем?
— О человечестве и всякой прочей гуманности?
— Ох, в зубах навязло. С души воротит!
— Только бы нас тут не углядели. А так — все путем, лучше и не придумаешь.
— Да, лишь бы какого-нибудь любопытного черт не принес.
Мы никуда не высовывались. Нам было слишком хорошо. Страх отпустил. И поезд, чудилось, прибавил скорости. Колеса пели в моем сердце. То была песнь освобождения.
Поезд остановился на каком-то вокзале. Снова переставляли вагоны. Мы слышали топот множества ног по насыпи вокруг нашего обиталища.
— Нет, Женомор, это несерьезно. Пора сматываться. Кто-нибудь может сунуть сюда нос, и тут-то нас и прихлопнут.
— Черт побери, ты прав. А не знаешь, что они хотели сделать с этими бочками? — поинтересовался Женомор.
— Не ломай себе голову, — ответил я. — Я в курсе. Все просто великолепно. Нет ничего проще и лучше, эту комбинацию придумал сам Два- Ж. Потрясающий фокус-покус, вот увидишь. Он же ас, теперь все пройдет как по маслу.
Афера, автором которой был Два-Ж, заключалась в том, что из каждой сотни бочек в десяти имелись тайники. Таких сотен предполагалось четыре. А значит, при необходимости в них могли укрыться сорок человек. И очень быстро выбраться за границу. Самый длинный перегон занимал неделю. Тула отсылала свою партию бочек комиссионеру в Брест-Литовск, а тот переправлял их в Копенгаген через Варшаву, Лодзь и Данциг. Рязанские бочки направлялись в Тебриз через Астрахань и Каспийское море. Калужские — в Вену через Орел, Бердичев и Лемберг. По всему пути следования, кроме четырех человек, назначенных получателями груза, и самого Иванова, единственного отправителя, никто из комиссионеров об этих тайниках понятия не имел. Наша же партия отправлялась в Лондон через Ригу. Это был самый короткий маршрут: всего один перевалочный пункт. Станции перегрузки сулили массу неудобств тем, кто путешествовал таким манером: их куда-то перекатывали, трясли, колотили о другие бочки, и они рисковали провести остаток пути вверх ногами. Однако все случайности были предусмотрены: бочки аккуратнейшим образом снабдили смягчающими удары прокладками, расположив их так, чтобы уберечь плечи и грудь. Бочки весьма вместительны, в них можно путешествовать с относительными удобствами. Закрываются они изнутри при помощи двойного засова, ручкой которого легко пользоваться. Устройство этой системы обеспечивает беспрепятственный доступ воздуха. Ее надобно блокировать только во время остановок на вокзалах и перевалочных пунктах. Стоит пустить в ход задвижки, и тайник запирается герметически. В распоряжении пассажира остаются две каучуковые трубки, связывающие его с внешним миром; через одну он вдыхает чистый воздух, через другую — выдыхает наружу использованный. Главное — не ошибиться, иначе от этих трубок одни неудобства, ведь человек уже почти угорел от запаха кислой капусты, и ему, полузадохнувшемуся, желательно дышать нормально. Особенно не рекомендуется открывать рот, дышать надо очень медленно и равномерно. В бочке есть также маленький мешочек с сушеным пеммиканом, нарезанным, как колбаса, и несколькими плитками шоколада, а еще там есть бутылка мятной настойки, флакончик эфира и пакетик пиленого сахара.
— Понимаешь, старина, сдается мне, что сначала впору подохнуть, а потом — ничего, приспосабливаешься, привыкаешь помаленьку.
— Еще один паршивый трюк, — не разделяет моего оптимизма Женомор. — Им-то, этим русским, все нипочем. Но почему я должен терпеть лишения, точно какая-нибудь шваль?
Давай, включи-ка фонарь, посмотрим, все ли в ажуре. Тут должно быть как минимум пяток пломб.
В темноте я расстегиваю пояс. Снимаю кафтан. Из левого сапога достаю электрический фонарик. Зажигаю. Стоя на четвереньках, осматриваю бочки.
— Вот, гляди! — кричу я. — Это она, верно? Та, что нужна? Смотри, знак видишь? — Я показываю ему бочку, на номере которой видна отметина. — Посмотри сюда. Она самая, правда? А теперь надо только поддеть вон тот гвоздик, и крышка со всеми причиндалами отскочит. Все легче легкого.
Я поднимаюсь, чтобы вынуть гвоздь и поднять крышку. Но, едва успев встать, отшатываюсь с ужасным криком. Мое лицо утыкается во что-то холодное, влажное, дряблое, мягкое. На голову что-то нахлобучивается, словно капюшон. Какая-то клейкая масса растекается по лбу и щекам. Шагнув назад, навожу фонарь на это вязкое нечто, трепыхающееся от вагонной тряски.
Мельчайшие подробности той картины и теперь еще у меня перед глазами.
Поезд мчится, нас здорово потряхивает. Мы оба стоим среди беспорядочно громоздящихся вокруг бочек. Вцепившись в меня, Женомор нагибается вперед, чтобы получше разглядеть. Я свечу фонариком туда, где что-то колышется. Черт подери, висельник! Женщина. Юбка. Рука. Тонкий луч света как бы прожигает платье насквозь. Замызганный шейный платок. Цветастый лиф. И… И… голова… лицо… Маша!.. Между ног висит, скорчив уродливую гримасу, зародыш.
У меня опускаются руки. Мы оба не произносим ни слова. Поезд глухо лопочет. Мой фонарик очерчивает на полу маленький круг. Женомор ставит туда ногу.
— Морик! — умоляющим голосом лепечу я. — Отцепи эту падаль, вышвырни ее отсюда!
— Нет! — Голос Женомора едва слышен. — Нет! Я не буду ее вынимать из петли. Она поедет с нами. И принесет нам удачу. Понимаешь, когда в Риге откроют вагон, никто не станет заниматься бочками. Она отвлечет их внимание. И всем будет не до нас.
Две бочки открыты. Я помогаю Женомору устроится в одной из них. Он закрывается изнутри. Мой баул, в котором почти на миллион рублей банковских билетов, слишком велик. Тогда я выпрямляюсь и, прицелившись в мертвую Машу, бросаю деньги ей в голову. А сам залезаю в свою бочку. Располагаюсь поудобнее. Запираюсь изнутри на задвижку. А поезд все катит в ночь…
l) МЫ ПЕРЕПЛЫВАЕМ ОКЕАН
Когда выберешься из русского ада, жизнь кажется красивой и приятной. При виде спокойно работающих людей на глаза наворачиваются слезы умиления. Судьба их представляется завидной и необременительной. Тут даже перенаселенный и прокопченный торгашеский Лондон любезен взгляду. Любой прохожий, праздный гуляка, равно как и труженик, точен, корректен — блюдет свою индивидуальность и неброскую элегантность, являясь частью хорошо отлаженного механизма, он держится на отведенном ему месте в своей team, в единой команде. Какой контраст с русской жизнью! Все бытие англичанина есть нескончаемое спортивное состязание, причем отлаженное согласно благородным принципам fair-play, где законы и обычаи отдают рыцарством, а сама страна, зеленая, с подстриженными газонами и тенистыми парками, — не что иное, как одна гигантская площадка для игр, границы которой аккуратно размечены трепещущими под порывами ветра вымпелами и флагами. Вокруг по-детски надувают щеки небо и море, причем это чистенькое небо и благонравное море; у детей здесь богатый набор игрушек, разноцветные блестящие паровозики, сияющие кораблики. Города похожи на плетеные беседки, куда дети забегают перевести дух, а уснув там, пробуждаются ясноглазые, весело лопочут и составляют счастье своего большого семейства Англии.
