В Коммон-Игл мы прибыли в день чествования святого Петра. Индейцы, хотя и отошли от католической римской церкви, праздник Сан-Педро справляют до сих пор: устроили конные скачки по улочкам селения. Женщины расположились на крышах и выплескивали оттуда воду на головы тех, кто оказался в хвосте группы.
Старый испанец-кюре давно умер, его похоронили три года назад. Все это время индейцы-валлатаон не видели белого человека. Мы провели там почти полгода: я, совершенно разбитый, брюзжащий, коллекционировал черепки древней посуды в ущелье-кладбище, за неимением других занятий составляя словарь языка хемез; Женомор вскрывал с помощью загнутой иголки брюшко медоносных муравьев и делился своей добычей с маленькими индианками, едва достигшими пубертации, которые громко ссорились из-за каждого муравья. Мед из насекомых выдавливался только с внутренностями, но они и тогда продолжали шевелить лапками и головой; Латюиль шнырял взад-вперед, рыл ямки и траншеи, переворачивал все в церкви вверх дном, ночью вместе со слепым старейшиной и прокаженным подростком затевал разные магические действа в тщетной надежде, что они помогут ему разыскать сокровище, схороненное старым кюре.
Мы привезли с собой изрядный запас водки на двадцати вьючных животных: шестьдесят пятигаллонных бутылей в оплетке. Латюиль не поскупился. Со дня нашего прибытия спиртное потекло рекой, мужчины, женщины, дети предавались настоящим оргиям; и вот теперь, чтобы получить хоть капельку огненной воды, они растаскивали по камешку источенные временем стены «эстуфы». Иногда кто — нибудь выливал немного водки на вечный огонь; тогда языки пламени лизали камни очага, те самые три священных камня, последние остатки старинного жертвенника Монтесумы, и вся деревня принималась неистово танцевать вокруг них. Но несмотря на крики, танцы, песни, призывающие на помощь высшие силы, на звуки магических флейт, еще более пьянящие, нежели водка, невзирая на адскую кухню старого слепца и пророческие телодвижения юного танцора-прокаженного, на все эти колдовские действа — золота никто так и не обнаружил.
В деревне начался настоящий голод. Индейцы стали проявлять недовольство. Сап косил наших мулов одного за другим. Как-то утром, сразу после того, как закончились запасы водки, мы снялись с лагеря.
Это было бегство.
Мы шли по острой кромке кратеров-«кучильяс» и карабкались по крутым тропкам; наши лошади продвигались вперед с большим трудом, под ногами шевелились зыбкие песчаные осыпи, забивая узкие проходы и заполняя русла высохших потоков. Прокладывая себе дорогу по непроходимым ущельям, мы проникали в долины, выбитые в камне, где все было источено следами размывов. Там высились целые башни из песка и глины. Огромное пространство, разъеденное эрозией, где земля, оставшись без воды, вся в трещинах и разрывах, походила на кружево. Большие камни вздымались вертикально, те же, что лежали плашмя, ненадежно покоились на узких грядах щебня. Гирлянды остроконечных выступов, сталактиты, обсидиановые крючья нависали над нашими головами, лошади спотыкались на острых каменных ребрах и иглах, землю усеивало что-то вроде зубьев пилы. Затем тропа вывела нас в пыльную, иссушенную саванну, где только редкие юкки прицеливались заостренными кинжальными листьями в небо.
Индейцы-валлатаон неотступно шли по нашему следу три недели, они осыпали нас градом мелких стрел, выпущенных из духовых трубок, и все эти три недели нас изводили их флейты. Да, именно флейты. Они шепелявили, хныкали, верещали за нашими спинами, рычали в тесных ущельях и горловинах, колотились эхом в стены вулканических цирков; эти звуки гнались, настигали нас, дробясь на множество режущих осколков. Впереди и сзади, справа и слева — вокруг кишели тысячи сорвавшихся с цепи голосов, они терзали нас, угрожая, не оставляя ни минуты покоя ни днем, ни ночью. Среди всего этого песка и каменных осыпей нам чудилось, будто каждый наш шаг поднимал целую бурю звуков, этакий трескучий смерч, готовый обрушиться на нас, превратившись в проклятия, плаксивые завывания, угрожающие выкрики, оскорбления, срывающиеся в единый обезумевший рык. Одни флейты били по нам разрывными, другие рассыпались шрапнелью, заставляя оглядываться. Самые резкие до живого мяса буравили нам уши, самые отрывистые расстреливали нас в упор, вынуждая пятиться назад. От некоторых трелей начинала кружиться голова. Так можно было сойти с ума. Мы сбились с пути, стали безнадежно кружить. Наши замученные лошадки плелись неведомо куда. Мы сами тоже постепенно теряли голову. Нас душила жажда, от солнца, бившего нам в темень, словно гонг, вопил каждый камешек этих безлюдных мест, и все это отзывалось в бездонности саванн гулом тамтама.
Тем не менее мы продвигались вперед, превозмогая шум крови в висках, не осмеливаясь сделать ни единого выстрела, побросав весь багаж и носильные вещи, ящики, вьючную скотину — всё, вплоть до последней фляги. Поскольку мы то ходили по кругу, то наступали или отступали, забирались повыше и спускались вниз, мы перестали понимать, где выход из бесконечных ущелий, переходов, перевалов, перешейков, уступов и долин, гребней и провалов. Наши животные подохли, и мы продолжали бегство на своих двоих, высохшие, скрюченные, то пробирались все дальше под отвесными лучами полуденного солнца, то согбенно плелись под громадным лунным диском, шарахаясь от зиявших ямин и пугаясь каждой тени.
Наконец преследователи отстали, дойдя до тех черных камней, что обозначали границы владений племени валлатаон. Мы отходили кружным путем, огибая равнину, затянутую дымкой тяжелых серных испарений. Каждую сотню шагов мы спугивали сову. Последние придыхания флейт еще доходили до нас, словно отдаленный рокот вулкана. Через одиннадцать дней мы добрались до Эль-Пасо, Эль-Пасодель-Норте, где сели в поезд до Сан-Антонио.
Именно в Сан-Антонио, что в Техасе, Латюиль в первый раз заговорил о своей женитьбе.
Возлежа в креслах-качалках в тени увитой какими-то лианами беседки, без конца прикладываясь к бутылке виски, спокойные, идущие на поправку и даже чуть располневшие, мы созерцали городок; он раскинулся внизу, так что на его жизнь мы смотрели поверх своих сапог. Там, меж ванильных зарослей, сновали юркие пеоны и «вакейро», топали коренастые ковбои-голландцы, шествовали матроны в щеголеватых платьях — рукава буфами, семенили домохозяйки, бегали белокурые дети, и солнце слегка золотило их выгоревшие вихры. Улицы тонули в пыли, и нас донимали целые рои мух (а ночью у фонаря кружились сонмы мошкары). И вот, размахивая мухобойкой из лошадиного хвоста, Латюиль завел с нами речь о Доротее.
— Я познакомился с нею, возвратясь из Новой Зеландии, — изливался он. — Сразу после кругосветки на борту китобойного судна «Капитан Оуэн» перебрался на «Дабл-Кресченс — Сити», он плыл к Новому Орлеану, возвращаясь в порт приписки. Там мы разгружались. Я, как только ступил на сушу, стал проводить время в барах и тавернах Банкс-Аркейдс, денежки так и текли сквозь пальцы. Скоро в голове у меня совсем помутилось. Пол в салуне качало, как при мертвой зыби. Он плясал под ногами, словно палуба моего китобойца в непогоду, а здоровенный стол посередине, уставленный всякими блюдами и салатницами, потихоньку надвигался на меня, точно айсберг. Сам же я вроде бы не двигался. Только заказал себе порцию зеленой черепахи с дикой редькой, чтобы в мозгах хоть немного прояснилось, и всяких слизняков, что собирают дождливыми деньками в подлесках Макарских островов. Косточки у меня еще побаливали, поясницу прихватило, а суставы скрипели, будто якорная лебедка. Мне позарез надо было встать на прикол и хорошенько расслабиться, чтобы каркас пришел в норму. Киты шли хорошо, я только что получил жалованье плюс долю, положенную стартему матросу, и надбавку за удачно загарпуненную добычу. Будущее рисовалось в розовом свете, бутылки в глазах двоились, и свет от них расходился заманчивой радугой, так что выходить на свежий воздух никакого желания не было. В салуне тепло, вещмешок лежит у моей ноги, как верный пес. А снаружи, скажу я вам, льет так, как может лить только в Новом Орлеане. Вот я и бросил якорь в «Красном осле», спустил все паруса.
