Вот так мы всё плыли и плыли. Фруктовоз рулил прямо на юг, пересекая Мексиканский залив. Поскольку балласт в нем был распределен как попало, мне казалось, что боковой крен все увеличивается. Машины тянули на совесть, трубы плевались огромными столбами черного дыма, которые, вырвавшись на волю, трясли над нами своим грязным исподним и уносились, посыпая все вокруг сажей. Шли дожди. На пароходе, казалось, не было ни души. Только несколько членов экипажа попадались там и сям, всегда одни и те же бездельники-мулаты. Санберри, Латюиль и Женомор проводили время за нескончаемыми партиями в домино. Я ходил мрачный, на душе было муторно. Что с нами будет? Латюиль показал себя гораздо более опасным, чем мне представлялось. Меня впервые тревожило наше будущее. Но впрочем, разве мне не было все равно? Разве я еще принадлежал себе? Ха-ха-ха! А что делать? Куда бежать? О Боже, как я самому себе опротивел! Надоел! Мне все внушало ужас, несказанно претило. Кровь стыла в жилах, и ничто уже не могло ее согреть, а воспринимать происходящее бесстрастно, как Женомор, я не умел. Люди и вещи, приключения и страны — все, все наскучило, истомило, осталась только необъятная грусть и непреходящая усталость, да не грусть даже, плевал я на нее, нет, усталость и отвращение, мне стало тошно от всего на свете. С собой покончить не стоило труда: не хотелось ни тянуть эту лямку, ни самому ее рвать. Жизни я накушался до рвоты, так что дальше? А ничего. И чтобы доказать самому себе, что в душе остался какой-никакой, хоть на два медяка, интерес к будущему, я шел в рубку полистать карты и лоции, валявшиеся на капитанской кушетке.
— Послушай, как Латюиль называл это место? Париа? В устье Ориноко? Это Венесуэла? Что ж, хорошо. Но где же все-таки Париа? Там, где Ориноко впадает в море, я вижу белесые пятна отмелей, острова, сотни, тысячи островков, десятки, сотни разветвлений в дельте, но ни одного названия, полное отсутствие чего бы то ни было, указывающего на присутствие людей. Ни единого жилья. Ни маяка, ни бакена — пусто! Мы устремились в никуда. Париа даже не существует. Погано все это…
— Скажите, капитан, куда мы, собственно, направляемся?
— Не имею представления.
— То есть как?
— Право, я ничего не знаю…
— А где Париа?
— Ведать не ведаю.
— Вы не можете сказать, где Париа?
— Не могу. Спросите у Латюиля.
Санберри говорит все это, не прерывая игры. Он помечает очки мелком на черной доске.
Тогда я обращаюсь к Латюилю, который перемешивает костяшки домино:
— Может, ты все-таки скажешь, где она, эта Париа, которую нельзя отыскать на карте?
— Сам не знаю.
— Не знаешь? Ты?
— Я.
— И что дальше?
— А ничего!
Латюиль смотрит мне прямо в глаза, затем отбирает семь костяшек и начинает их расставлять перед собой по старшинству.
— Да вы сами увидите. Там целые плавучие острова, они спускаются по Ориноко. Некоторые садятся на мель у побережья, другие заплывают далеко в море. Индейцы называют их париа. Как только доберемся до первого, сойдем с судна. Где это случится, понятия не имею. Но когда это произойдет, значит, мы на месте.
— Однако, — ошарашенно промямлил я, — как же вы собираетесь…
— Дубль-шесть, — возгласил Женомор и пошел с этой кости.
Началась новая партия.
Миль за десять до суши мы попадаем в какое-то месиво. Над водой ходят клубы густого тумана, и в трех метрах от собственного носа уже ничего нельзя различить. Никто не может сказать, где проходит граница между пресной и соленой водой, где начинается суша и кончается море. Но тут разражается гроза, потом стихает, разогнав туман, а высокие волны, набегая на болотистую жижу, разметывают наносы песка и грязи, так что мы можем продвигаться вперед без опаски налететь на мель или заблудиться и дать этой чавкающей пакости себя засосать. Итак, мы не поддались напастям и воспользовались минутами доброй погоды, хотя уже надвигались новые тучи, еще мрачнее прежних, отмели подстерегали повсюду, поэтому надо было пробираться вслепую меж плавучих островков и сбитых в кучи древесных стволов, вырванных недавней бурей. Прошло два дня с тех пор, как мы покинули палубу «Генерала Ханнах» и необъятный Санберри проорал нам в спину, перекрикивая вой ветра:
— Удачи вам, парни! Я страшно доволен, что вы сошли на гостеприимную землю. Надеюсь, у вас впереди недурное путешествие!
Мы — Женомор, Латюиль и я, — втиснувшись втроем среди ящиков с оружием и консервами в разборную лодку, обтянутую прорезиненной тканью, медленно продвигались вперед. Выпивки никакой: Санберри не пожелал уступить нам ни единой бутылки. Стояла дикая жара. Мы поочередно изнемогали, налегая на коротенькие весла, размешивая ими, как чайными ложками, густую зловонную жижу бронзового цвета, в которой плавала всяческая падаль и кучи бурелома. Вокруг раздавались только хриплые вздохи ламантинов.
Однажды вечером, на третий день такого плаванья, мы смогли разглядеть в просвете между клубами тумана, висящими над самой водой, клочок твердой земли: на минуту-другую чуть развиднелось, и нам примерещились вдали какие-то свайные постройки. Впрочем, наутро то, что мы давеча приняли за сваи, оказалось шеренгой высоких кокосовых пальм. Мы не раз пытались причалить, но тщетно: сколько хватало глаз, везде берег представлял собой хаотическое нагромождение вывороченных деревьев, корневищ и кустов с просвечивающими меж стволами болотистыми провалами, кратерами, разверстыми ранами в вязкой черной кромке земли, круто обрывавшейся в воду. Когда же удавалось, поставив ногу на пропитанную влагой почву и не провалившись при этом по пояс, преодолеть эту первую цепь природных укреплений, за ними тянулись большие и малые озера, лагуны, рукава мелких заливчиков, неизменно переходившие в исполненные смрадного кишения болота и бездонные провалы. Буйная, непролазная, глянцевитая растительность затягивала все это месиво сплошной стеной. Где-то в глубине проглядывала полоса более темного цвета: там рос тропический лес, прямо-таки джунгли. А значит, в той стороне нас ждала настоящая суша.
Мы то и дело сворачивали в боковые протоки, петляли, блуждая по сущему водному лабиринту и тыкаясь куда попало, как вдруг проникли под своды настоящего высокого леса.
Зрелище неожиданное и величественное. Мы очутились посреди широкой реки. Тут царил довольно густой сумрак, лишь слегка расцвеченный цветущими лианами, свешивавшимися с высоченных веток. Ни единой птицы или жука, ни звука. Берега — цвета густой охры. На черном фоне воды в глубоких бухточках выделялись белые полумесяцы отмелей. Мы налегли на весла и молча поплыли вверх под внимательными взглядами аллигаторов.
Так продолжалось недели, месяцы…
А жара стояла, как в парилке.
К берегу мы причаливали как можно реже, и почти никогда — около человеческого жилья.
В нижнем течении Ориноко мы видели немало плантаций кофе, какао, сахарного тростника, но особенно много банановых. Неделями мы плыли мимо них, а они всё тянулись по речным берегам, то крутым, то пологим. Посаженные в шахматном порядке, бананы высились в ночном мраке, как полчище воинов-гигантов. Над всяким, кто в подобном климате решится двинуться с места, заколышется столб мошкары, норовящей опуститься на плечи. Те бедолаги, что копошились под пологом прибрежного леса, были метисами, детьми испанцев и индианок; они рубили растительность, размахивая мачете и саблями. Если они и подзывали нас знаками, то лишь затем, чтобы предложить «гуарапу» из сахарного тростника или угостить «шикой», вытяжкой из корневищ сладкой маниоки.
