Ночью квакают, квакают, квакают лягушки, поднимая страшный гам; время от времени в лягушачий хор врезается короткая, из нескольких нот, песенка какой-то ночной птицы. От светляков кусты становятся похожими на рождественскую елку, украшенную крошечными свечками. Они мягко мерцают во тьме: это сияние умиротворенной души.
Река сужается, здесь пейзаж напоминает зеленые верховья Темзы.
* * *
Птица — вестница лихорадки. Высвистывает три ноты, до аккорда не хватает только четвертой, и ухо ждет ее исступленно.
* * *
Бор — приливный вал в устье реки. Мы заметили его издали — две или три высокие волны, шедшие одна за другой, но не казавшиеся очень уж опасными. С ревом, похожим на рев бушующего моря, они катили все быстрее и ближе, и я увидел, что волны эти гораздо больше, чем казалось поначалу. Вид их мне не понравился, и я потуже затянул пояс, чтобы не соскользнули брюки, если придется спасаться вплавь. И тут приливный вал настиг нас. Это была водяная громада высотою в восемь, десять, а то и двенадцать футов; стало совершенно ясно, что никакой корабль не выдержит ее натиска. Вот на палубу обрушилась первая волна, до нитки вымочив всех и наполовину затопив наше суденышко, следом нас накрыло второй волной. Закричали матросы; команду составляли одетые в арестантские робы заключенные из тюрьмы, находившейся в глубинных районах страны. Судно не слушалось руля; его несло на гребне вала бортом к волнам. Налетела очередная волна, и наш кораблик начал тонуть. Джеральд, Р. и я поспешно выбрались из-под тента, но палуба вдруг ушла из-под ног, и мы очутились в воде. Вокруг бушевала и ревела река. Я решил было плыть к берегу, но Р. крикнул нам с Джеральдом, чтобы мы ухватились за обшивку. Вцепившись во что попало, мы продержались минуты две-три. Я надеялся, что, когда приливный вал пройдет выше по течению, волнение уляжется и река вскоре снова успокоится. Но я забыл, что бор тащит нас с собою. Волны продолжали захлестывать. Мы висели, уцепившись за планшир и за крепления ротанговых циновок под палубным тентом. Тут мощный вал подхватил судно, оно, перевернувшись, накрыло нас, и мы разжали руки. Ухватиться было не за что, разве только за илистое речное дно, и когда поблизости всплыл киль, мы из последних сил рванулись к нему. Кораблик по-прежнему крутило колесом. Мы с облегчением вновь уцепились было за планшир, но судно опять перевернулось, утащив нас под воду, и все началось сначала.
Не знаю, сколько это продолжалось. Наше несчастье, как мне казалось, было в том, что все висели с одной и той же стороны судна. Я попытался убедить нескольких матросов перейти к другому борту — если часть останется с одного борта, а остальные переберутся к противоположному, думал я, нам удастся удержать лодку днищем вниз, и тогда всем станет легче, но я не мог им это втолковать. Волны перекатывали через наши головы, и всякий раз, когда планшир выскальзывал из рук, меня швыряло вглубь. Цепляясь за киль, я выныривал снова.
Вдруг я почувствовал, что с трудом перевожу дух и силы оставляют меня. Я понял, что долго мне не продержаться. Самое лучшее, решил я, это попытаться доплыть до берега, но Джеральд уговорил меня потерпеть еще. А ведь до берега, казалось, было не более сорока или пятидесяти ярдов. Нас все еще носило в бурлящих, бушующих волнах. Судно беспрерывно переворачивалось, и мы, как белки в клетке, кувыркались вокруг него. Я наглотался воды. Все, мне конец, понял я. Джеральд держался рядом и раза два или три приходил на выручку. Но и он мало что мог сделать, ведь когда лодка накрывала нас, все мы были равно в отчаянном положении. Потом, уж не знаю почему, минуты на три-четыре судно стало килем вниз, и, уцепившись за него, мы смогли немного передохнуть. Я решил, что опасность миновала. Какое счастье было наконец отдышаться! Но внезапно судно опять перевернулось, и все началось сначала. Недолгий отдых помог мне, я какое-то время продолжал бороться за жизнь. Затем снова задохнулся и страшно ослабел. Обессиленный, я не был уверен, что у меня теперь хватит пороху доплыть до берега. К этому времени Джеральд был измочален не меньше моего. Я сказал ему, что для меня единственный шанс спастись — это попытаться добраться до суши. Наверное, мы тогда оказались на более глубоком месте, потому что волны здесь были не такие бурные. По другую руку от Джеральда бултыхались два матроса, они каким-то образом поняли, что мы совсем выдохлись, и знаками показали нам, что теперь можно рискнуть добраться до берега. Я совсем выбился из сил. Матросы подхватили плывший мимо тонкий матрасик, один из тех, на которых мы лежали на палубе, и скатали его в некое подобие спасательного пояса. Ожидать от него большого толку не приходилось, тем не менее я одной рукой вцепился в него, а другой стал изо всех сил грести к берегу. Те двое плыли вместе со мною и Джеральдом, один — с моей стороны. Не знаю, как нам удалось доплыть. Но вдруг Джеральд крикнул, что у него под ногами дно. Я опустил ноги, но ничего не нащупал. Проплыв еще несколько ярдов, я попытался снова дотянуться ногами до дна, и мои ступни погрузились в густую тину. Я с ликованием чувствовал кожей эту мерзкую слякоть. Побарахтавшись еще немного, я выполз на берег, где мы по колено увязли в черной жиже.
Цепляясь за торчавшие из топи корни погибших деревьев, мы карабкались все выше и наконец добрались до маленькой ровной полянки, поросшей высокой густой травой. Обессилено рухнули и какое-то время лежали в полном изнеможении: измучились мы настолько, что не могли шевельнуться. С головы до ног покрыты грязью. Через некоторое время мы стянули с себя одежду, я соорудил из мокрой рубашки набедренную повязку. Тут у Джеральда прихватило сердце. Я уж думал, что он умрет. Сделать я ничего не мог, только велел ему лежать неподвижно и ждать, приступ-де скоро пройдет. Не знаю точно, сколько мы там пролежали, наверное, с добрый час, и сколько пробыли в воде, тоже не знаю, В конце концов приплыл в каноэ Р. и забрал нас.
Он перевез нас на другой берег к длинному, на несколько семей дому даяков, где нам предстояло ночевать; мы были в грязи от макушки до пят, но, хотя обычно купались по нескольку раз в день, на сей раз лишь слегка ополоснулись из ведра: не хватало духу войти в воду. Все промолчали, без слов понимая, что в реку нас теперь и палкой не загонишь.
Вспоминая тот случай, я с удивлением отмечаю, что ни минуты не испытывал страха. Видимо, борьба за жизнь шла такая отчаянная, что для эмоций времени не оставалось; уже чувствуя, что обессилел и мне вот-вот придет конец, я, помнится, не испугался и даже не огорчился при мысли, что сейчас утону. Я был настолько измучен, что смерть казалась мне своего рода избавлением. В тот же вечер, облаченный в сухой саронг, я сидел в доме даяков и смотрел на лежащий на спинке желтый месяц, испытывая от всего этого острое, почти чувственное наслаждение. Меня не покидала мысль о том, что в эту самую минуту приливный вал мог бы тащить мой труп вверх по реке. На следующее утро, когда мы вновь двинулись вниз, к устью, я с особым удовольствием смотрел на ярко-синее небо, на солнце и зелень деревьев. Вдыхать свежий воздух было необычайно приятно.
* * *
Дом даяков. Очень длинный, на сваях, с крытой тростником кровлей. Ко входу вели ступеньки, грубо вырубленные в стволе дерева. К дому была пристроена веранда, пол которой состоял из связанных ротанговыми волокнами стеблей бамбука; в доме имелась длинная общая комната с помостом и еще несколько комнат, в каждой из которых жило по семье. Вдоль стен общей комнаты стояли большие сосуды, где хранилось богатство даяков. Когда мы вошли в комнату, хозяева расстелили чистые циновки и усадили нас. Вокруг носились куры. К одному из опорных столбов была привязана обезьянка, По комнате бродили собаки. Спать нас уложили на помосте. Ночь напролет кукарекавшие петухи на рассвете совсем обезумели. Следом проснулись и зашумели домочадцы. Мужчины засобирались на рисовые поля. Женщины отправились к реке за водой. Солнце только-только поднялось, а дом уже гудел, как улей.
