Несколько дней спустя Бэнни узнал, что Рашель была в большом волнении, не зная, как разрешить представившуюся ей трудную задачу. Она поступила в университет и пробыла там четыре года, имея в виду составить себе карьеру в качестве общественного работника. И вот теперь одна ее приятельница, значительно старше ее, советами которой она всегда руководилась, сказала ей, что ни о какой карьере она не могла думать, если она будет продолжать свою деятельность в Лиге социалистической молодежи. И без того не легко было молодой девушке-еврейке, да еще из рабочей семьи, пробить себе дорогу, социалистическая же деятельность совершенно уж отнимала у нее всякую надежду чего-нибудь добиться. Рашель должна была забыть об этом думать, во всяком случае до тех пор, пока она не найдет себе определенного заработка, который даст ей известное положение в обществе.
Все это очень осложняло дело. Рашели предстояло серьезно подумать, прежде чем решать вопрос, и в конце концов она решила его в том смысле, что бросить близкую ее сердцу социалистическую молодежь она не могла. Очень было легко сказать — "надо подождать", но с этого именно начинались все компромиссы, а стоило их только начать — и остановиться на этом пути было уже трудно. Все равно, пускай ее имя красуется в газетах как одной из желающих подорвать нравственные устои рабочей молодежи. И если после этого общество не пожелает дать ей никакого заработка, она найдет себе какое-нибудь дело при рабочем движении. Что мог ей посоветовать Бэнни? В душе он считал, что она была совершенно права, но облегчить ей ее задачу он был бессилен.
Простившись с Рашелью, Бэнни отправился за Ви Трэсси, чтобы ехать с ней на званый обед. Глаза его были полны грусти, а на душе было очень тоскливо, и скрыть эти ощущения он не сумел.
X
Лекции на последнем курсе университета заканчивались, и все серьезные студенты были заняты тем, какую кому выбрать карьеру. На вопрос отца, придумал ли он себе что-нибудь, Бэнни ответил утвердительно и прибавил, что ему неприятно говорить об этом отцу, потому что он боится его огорчить.
— В чем дело, сынок? — спросил м-р Росс, и на его круглом, с крупными чертами лице выразилось глубокое участие.
— В том, что мне хотелось бы на год уйти из дому и под чужим именем поступить рабочим в одно из крупных промышленных предприятий.
— Бог мой! — М-р Росс с испугом взглянул на смущенное лицо сына. — Что это значит?
— То, что мне хочется хорошенько понять рабочих, а это единственная возможность.
— Но разве ты не можешь спросить их о том, что тебя интересует?
— Нет, папочка. Они сами недостаточно еще хорошо во всем этом разбираются. И для того, чтобы узнать все, что меня интересует, необходимо с ними некоторое время пожить.
— Боже мой, сынок, позволь мне помочь тебе. Ведь я жил среди рабочих, и я знаю, что там такое: грязь, нищета, болезни… Я надеялся, что мне удастся тебя от этого спасти, сделать жизнь для тебя более легкой.
— Я знаю, папочка, но это была ошибка… Вернее, на свете все складывается не так, как думаешь. Дело в том, что когда молодому человеку все дается в жизни слишком легко, то он становится чересчур мягким и безвольным. Ты столько для меня сделал, и я очень тебе благодарен, но на время мне хотелось бы попробовать совершенно другой образ жизни.
— Ты думаешь, что тебе не удалось бы найти какого-нибудь подходящего для себя дела в нефтяной промышленности?
— Я не мог бы вести этого дела, папочка. Ты это знаешь. Это дело ведешь ты. Но если бы ты мне его и передал, то Верн и Федерация нефтепромышленников никогда не позволили бы мне делать то, что мне хотелось бы. Нет, папочка, с нефтяной промышленностью в корне что-то неладно, и я никогда не смогу вести эту игру так, как ведут ее другие. Вот почему я хочу уйти и попробовать пожить так, как мне хочется.
— И ты думаешь устроиться совсем один?
— Нет, тут есть еще человек, желающий попробовать то же, что и я. Это Григорий Николаев. Мы пойдем вместе.
— Это русский? Неужели ты не мог найти себе в товарищи какого-нибудь американца?
— Дело в том, папочка, что ни один американец совершенно этим не интересуется.
Наступило долгое молчание.
— И ты все это говоришь совершенно серьезно?
— Да, папочка. И я это обязательно сделаю.
— Ты знаешь, сынок, крупные промышленности — большинство из них во всяком случае — требуют очень, очень напряженного, тяжелого труда. И они небезопасны. Скольких людей они уже искалечили!
— Я все это знаю.
— Это страшно тяжело для отца, который любит своего единственного сына и который возлагал на него столько надежд… Ты ведь знаешь, я действительно всю свою жизнь думал о тебе и для тебя главным образом и работал.
— Знаю, папочка, и я вынес тяжелую длинную борьбу, прежде чем прийти к этому решению. Но я положительно не могу поступить иначе.
Опять наступило молчание.
— А о Ви ты подумал?
— Да.
— Ты ей сказал?
— Нет еще. Я все откладывал так же вот, как и с тобой. Я знаю, что она, конечно, будет против и что мне придется с ней порвать.
— Человек должен очень серьезно и долго подумать, прежде чем порвать со своим счастьем, сынок.
— Я думал обо всем так серьезно, как только мог, но я не в состоянии посвятить всю свою жизнь служению ее карьере. Я чувствую, что задохнусь во всей этой роскоши. У меня свои собственные убеждения, и я должен им следовать. Я хочу помогать рабочим, но прежде я должен их хорошенько узнать.
— Мне думается, сынок, что ты говоришь сейчас как один из них. Я имею в виду "красных", конечно.
— Может быть, папочка. Но "красным" это во всяком случае не кажется.
Опять молчание. Запас слов м-ра Росса был очень невелик.
— Я еще никогда в жизни не слыхал ни о чем подобном, сынок!
— А между тем это одна из очень старых идей — ей по крайней мере две тысячи четыреста лет, — сказал Бэнни и рассказал отцу все, что знал о юном принце Сиддхарте там, в далекой Индии, известном на Западе под именем Будды. О том, как он роздал все свои деньги и имения и потом странствовал по свету с котомкой за плечами, как нищий, надеясь узнать ту правду, которая была совершенно неизвестна при дворе. — Дворец, который царь построил для своего сына, заключал в себе все богатства Индии, так как царь хотел видеть своего сына счастливым. Все мало-мальски тяжелое, все, что могло дать мыслям принца грустное направление, познакомить его с отрицательными сторонами жизни — с нищетой, несправедливостью, горем, — все это тщательно скрывалось от глаз Сиддхарта, и он не знал, что на свете существовало зло. Но подобно тому как посаженный на цепь слон стремится в свои дикие джунгли, молодой принц жаждал увидеть свет и решил уйти из дому. И он сказал об этом царю, своему отцу, и тот велел впрячь в украшенную драгоценными камнями повозку четырех лошадей и приказал, чтобы все дороги, по которым должны были везти принца, были убраны как на праздник…
