— Но твоя мать, Эвника…
— Мать ровно ничему не мешает, — сказала Эвника. — У нее тоже есть любовник, и ей известно, что я это знаю. Если я ничего ей о нас с тобой до сих пор не говорила, то у нее было достаточно времени самой об этом догадаться. Поэтому идем сейчас ко мне.
— А каким же образом я от тебя уйду, дорогая?
— Ты уйдешь тогда, когда я тебе это позволю, и, по всем вероятиям, это будет утром. А до тех пор ты будешь пользоваться моим гостеприимством, и тебе будет оказан должный почет.
— Эвника, я никогда еще в жизни не слыхал ни чем подобном!
— Бэнни, ты говоришь точь-в-точь как твоя бабушка!
— Но как же прислуга?
— Ерунда! — сказала Эвника. — Тебе предоставляется право бежать из твоего дома, если ты желаешь заслужить одобрение своих слуг, но здесь мы этого делать не будем, и тем более сегодня.
Чтобы не подвергать Бэнни невольному неприятному смущению, она оставила его утром у себя в комнате, а сама пошла сообщить новость своей матери. Но о том, как все произошло, — испытала ли м-с Хойт известную душевную агонию, — Бэнни никогда не узнал, так как патронесса сербских сирот завтракала в постели, читая в утренней газете отчет о своей светской филантропии.
После этого случая лед был сломан. "Важен только первый шаг", — говорят французы. Сомневаюсь, однако, чтобы нашелся хотя бы один родитель во всей старомодной Франции, который был бы вынужден сделать до такой степени громадный шаг!
Дождливый сезон продолжался, о поездках за город нечего было и думать, и потому Бэнни по первому требованию являлся к Эвнике, оставался у нее до утра, и все происходило спокойно и мирно, согласно передовым современным взглядам. Но была, однако, маленькая подробность, о которой они ничего не упоминали до тех пор, пока Бэнни не начал однажды об этом разговора.
— Эвника, — сказал он, — почему нам не пойти в мэрию и не пожениться, чтобы все это упростить?
Горячность протеста Эвники удивила молодого м-ра Росса.
— О, Бэнни, мы переживаем сейчас такое счастливое время! Зачем ты хочешь его портить?
— Но почему же это может его испортить? — не понимаю.
— Потому что все те, кто замужем, несчастны. Я это прекрасно знаю, потому что наблюдала за своими. Мама и папа дали бы миллион долларов… Ну, может быть, не миллион — я немного преувеличиваю, но во всяком случае двести тысяч долларов наверное бы уж дали, если бы могли вернуть себе свободу без того, чтобы иметь дело со всей этой бесконечной судебной процедурой и с этими отвратительными газетами, которые будут писать всякую гадость, помещать их портреты и все такое…
— Но нам не пришлось бы к этому прибегать, моя дорогая.
— А как ты можешь знать, что не пришлось бы? Если мы поженимся, ты будешь думать, что имеешь на меня какие-то, права, и перестанешь делать то, что я тебе буду говорить, и сделаешь меня несчастной… Пожалуйста, пожалуйста, Бэнни, будем жить так, как нам самим нравится, а не так, как это нравится другим. Всю мою жизнь меня хотели заставить сделать то, чего я не желала, и я со всеми воевала. Даже с тобой, Бэнни, медвежонок мой милый!
На поверхности того общества, в котором вращался Бэнни, этого модного, более чем обеспеченного, купающегося в золоте общества все дышало представительностью и порядочностью, в полном соответствии с требованиями общественных законов и церкви. Но все это было только на поверхности. Стоило же вам опуститься немного вглубь — и всюду, как в верхних, так и в нижних слоях, вы наталкивались на тот факт, что люди, не найдя того счастья, какого искали, приходили к необходимости тайных соглашений. Мужья и жены предоставляли друг другу свободу, обменивались своими партнерами и вводили в свои семьи друзей, которые в действительности были заместителями мужей или жен. Приятели, секретари, гувернантки, кузены и кузины исполняли эти же роли, и в тех случаях, когда во всем этом разбирались, они получали возможность оказывать известное давление на родителей. Происходил в некотором роде неформальный домашний шантаж, благодаря которому дети получали то автомобили, то меха, то жемчужные ожерелья, а главное — что они ценили выше всего — право поступать так, как им самим заблагорассудится.
VIII
В начале того года, когда Америка готовилась вступить в Великую войну, русский народ свергнул своего царя и учредил республику. Большинство американцев отнеслось к этому очень сочувственно, так как всем было гораздо, конечно, приятнее находиться в союзе с республикой, чем с абсолютной монархией. Но вот произошло потрясающее событие. В России была новая революция, и на этот раз ее сделали не почтенные профессора и не деловые люди, но дикие фанатики, именуемые "большевиками", которые начали с того, что конфисковали всю частную собственность и смели, сокрушили весь старый порядок вещей.
Сразу стало ясно, какими бедствиями это грозило всем союзным державам. Россия отпадает от них, и все германские силы, действующие на Востоке, почувствовав себя свободными, ринутся на слабый, пришедший в полнейшее истощение Западный фронт. В русских войсках уже начиналась дезорганизация, солдаты покидали свои посты и бежали в города и деревни, и одновременно с этим лидеры нового правительства вели широкую, всесветную пропаганду, направляя ее в ряды союзных войск.
Кто, собственно, были эти лидеры? По сведениям американских газет, целая группа лиц, скрывавшаяся в Швейцарии, была по приказу германского правительства перевезена в запечатанном вагоне через германскую территорию и Россию, для того чтобы там произвести самый грандиозный переполох, на какой только она была способна. Таким образом, судя по газетам, оказалось, что Ленин и его окружающие были тайными агентами гуннов, и когда начали свои нападения на то, что они называли "союзным империализмом", то это был голос кайзера, изъясняющегося по-русски. Когда же большевики опубликовали секретный договор с союзниками, добытый из царских архивов, то американские газеты поспешили заявить, что эти документы были не чем иным, как явной подделкой.
М-р Росс, как всякий добродетельный американец, верил газетам своей страны, Он считал, что эта "большевистская резолюция" — самое страшное событие изо всех, какие только происходили на свете в течение всей его долгой жизни, и бледнел всякий раз, когда говорил об этом с Бэнни. Америка не могла собрать войска для Франции раньше весны, а тем временем в распоряжении германцев оставалась целая миллионная армия, которую они могли передвинуть на Западный фронт — небольшое расстояние в несколько сотен миль. Они не замедлят наброситься на Париж, захватят, может быть, даже всю Францию, и на долю американцев выпадет колоссальный труд извлекать их оттуда. Все бремя войны ляжет теперь на плечи американского народа, и пройдут, может быть, десятки лет, прежде чем все это кончится. Возможно, что не только м-ру Россу, но и Бэнни не дождаться окончания этой чудовищной бойни.
М-р Росс читал Бэнни выдержки из газет, сообщавшие подробности о всех тех ужасах, которые творились в России: целые миллионы убитых — все сплошь представители образованного, культурного класса. Подробно обо всех тех пытках и насилиях, которые там производились, газеты не решались даже печатать. Коммунистические теории применялись на практике ко всем русским женщинам: все они были национализированы, сделавшись общественной собственностью в силу официального, правительственного декрета, и все комиссары продавали их "оптом и в розницу". Ленин собирался убить Троцкого, а Троцкий намеревался заключить Ленина в тюрьму. Общественный "колодец" весь снизу и доверху представлял собой одну кипящую массу, не было пределов человеческой жестокости.
