Молодой преподаватель действовал в высшей степени тонко. Он не говорил ничего такого, что могло бы быть потом поставлено ему в вину, но сеял в своих слушателях семена сомнения, задавая им вопросы, советовал им "думать хорошенько самим". Во всяком университете всегда можно найти среди студентов несколько "больных голов", один из товарищей Бэнни был отъявленным рационалистом, у другого была русская фамилия. Все, что надо было делать в данном случае преподавателю, — это позволить этим юношам задавать те или другие вопросы, и в результате вся группа окажется очень скоро деморализованной тем, что японское правительство, полное забот об образовании своих подданных, называло "опасными мыслями".
Президент Вильсон отправился в Европу с целью водворить там то царство справедливости, которое он обещал. Его путешествие по Англии и Франции было одним сплошным триумфом, и все американские газеты были полны описаниями тех чудес, которые он собирался совершить. Но в классе м-ра Ирвинга Бэнни впервые услышал намек на то, что президент случайно не упомянул о самом важном изо всех "четырнадцати пунктов" — о требовании "свободы морей"… Могло ли это означать, что это было платой за поддержку Британией его программы?.. А еще поразительнее — это то, что Бэнни узнал за этими уроками, что те тайные договоры, которые союзники заключили между собой по окончании войны, красовались теперь на столе, за которым вырабатывались мирные условия, и служили там предметом яростных споров и несогласий. Бэнни никогда не мог забыть того, что говорилось по поводу этих договоров м-ром Россом и Полем и как его отец уверял, что все эти договоры не что иное, как дело рук большевиков, их мошеннических махинаций. И вот теперь оказывалось, что никто из союзников не сомневался в их подлинности и все были заняты тем, чтобы их закрепить, не считаясь с обещаниями, данными президентом Вильсоном Германии.
Бэнни не замедлил сообщить отцу об этой изумительной новости. По-видимому, Поль не ошибался, и скверные большевики говорили правду. Какого он обо всем этом мнения?
Но м-р Росс совершенно не знал, что об этом думать. Он был, видимо, очень расстроен и ответил, что сейчас он ничего определенного сказать не может, что надо вооружиться терпением, подождать, чтобы все это выяснилось. Но чем дольше все ждали, тем дела становились все хуже и хуже. Было очевидно, что наш президент сделал именно то, чего, по убеждению м-ра Росса, он никогда не мог сделать: дал себя обмануть. Подобно тому как вода просачивается под плотиной — дух скептицизма проникал в атмосферу Тихоокеанского университета, в атмосферу того класса, в котором происходили лекции по новейшей истории.
М-р Ирвинг отнюдь не занимался обсуждением мирной конференции. Казалось, что он следит только за тем, чтобы студенты хорошо запоминали названия всех сражений и имена всех главных лиц командного состава франко-прусской войны. Но одна тема так ведь легко может переходить в другую, и было так трудно держать все эти "больные головы" в спокойном состоянии…
То же самое происходило и в других аудиториях в других частях Соединенных Штатов. Студенты заражали друг друга "опасными мыслями", которые не замедлили проникнуть и в конгресс, а оттуда попали, разумеется, и в газеты. Точно какой-то страшный шторм разразился внезапно над страной. Миллионы идеалистов, подобных Бэнни, оказались стоящими лицом к лицу с тем жестоким фактом, что их кукла, с которой они так возились, была набита опилками.
IV
Да, это было время тяжелых испытаний. Вспомнить только обо всех золотых обещаниях, которые нам были сделаны, обо всех блестящих надеждах, которые мы так лелеяли! Сколько крови было пролито нашими юными воинами! Там, на полях Франции мы потеряли триста тысяч человек убитыми и ранеными. И все это для того, чтобы союзные государственные деятели — мрачные, злые старые люди, восседавшие за столами мирной конференции, росчерком пера возвращали мир на то самое место, на котором он находился до войны. Они навсегда увековечивали все старые ненависти, все старые несправедливости и прибавляли к ним еще тысячи новых. Они отрывали германцев от их собственных земель и отдавали их французам, австрийцев отдавали итальянцам, русских — полякам, и так дальше, принуждая миллионы людей жить под властью тех правительств, которых они боялись и презирали, и этим самым направляя всех верным путем к возмущениям, которые должны были бросить Европу в новую страшную бойню.
Люди не могли сразу отдать себе отчет во всех этих вещах, они воспринимали их постепенно, по мере того как выяснялись все подробности мирных переговоров. Каждая страна вела свою собственную пропаганду, заботясь только о своих эгоистических интересах, и президент Вильсон оказался в самом центре всей этой сумятицы. Его толкали, на него кричали, и он оказался совершенно бессилен выполнить хотя бы часть того, что обещал. И когда обо всем этом узналось в Америке, то по всей стране прокатилась волна такого негодования, о каком до тех пор не имели еще понятия.
А вскоре затем вернулся домой и сам президент и заявил, что он одержал блестящую победу. Во имя "самоопределения народов" он отдавал германские прирейнские земли Франции, германскую Африку — Великобритании, германскую Тироль — Италии, китайские провинции — Японии, а Соединенным Штатам предоставляли полномочия в Армении. Равным образом он устроил неразрывный союз Франции с Великобританией — что заставляло нас оставаться с этим клеймом "самоопределения" на неопределенное время.
Когда вся эта программа была всеми в достаточной мере выяснена, веселый цинизм сделался господствующей нотой в настроении интеллигентной молодежи Америки. Светские молодые матроны обманывали своих мужей во имя целомудрия, а университетская молодежь носила в своих карманах запасы виски во имя верности запрещения продажи спиртных напитков!
Для Бэнни все это было особенно тяжело, потому что ему приходилось бывать время от времени в Парадизе, видеть Руфь и стараться объяснить насколько возможно мягче, что для народов Сибири это "самоопределение" означало, что ее брату предстояло оставаться там еще и в мирное время. Для разъяснения такого странного положения вещей Бэнни напрягал все старания — и интриговал и хитрил так усердно, что можно было подумать, что он работал в дипломатическом корпусе и что этого требовала его служба.
В течение целого месяца, если не больше, он был занят этими расследованиями, а тем временем германцы были призваны в Версаль и вынуждены были подписать условие, по которому они обязывались уплатить за принесенные ими убытки в совершенно неслыханном размере.
И вот однажды пришло письмо, которое лишило Бэнни возможности продолжать дальнейшие дипломатические разговоры. С виду это было невинное письмо, написанное грубой, неумелой рукой на нескольких клочках простой бумаги. На конверте был штемпель — Ситтль, и на адресе: "М-ру Бэнни Росс, Парадиз, Калифорния".
Письмо гласило:
"Дорогой м-р Бэнни, вы меня не знаете, я солдат, бывший ковбой из долины Солинае, и служу там же, где Поль Аткинс. И он сказал мне вам написать, потому что сам он ничего не может писать из-за цензуры. Сейчас я не на действительной службе, так как у меня была азиатская дизентерия и в течение трех месяцев кровотечение в кишках, и вы должны хорошенько вымыть руки, когда прочтете это письмо, потому что этой болезнью очень легко заразиться… Я нахожусь в изоляторном отделении и пошлю это письмо контрабандой, и вы, ради бога, никому о нем не проговоритесь, так как если это узнают, то мне попадет. Поль говорит, что ваш отец для меня и моих товарищей может что-нибудь устроить, когда узнает, в каком аду мы все здесь живем. М-р Бэнни, скажите, что мы тут, собственно, делаем и для чего должны еще здесь оставаться? Зимой здесь морозы в сорок градусов и чуть не каждый день страшные бури, а нам приходится простаивать подолгу на часах. Летом же здесь москиты величиной с больших мух и так кусают, что кровь льется точно от пореза. В нас здесь то и дело стреляют японцы, а считается, что они наши союзники. Они, очевидно, хотят захватить в свои лапы всю эту страну. Считается, что их всего здесь семь тысяч, а на самом деле их не семь, а семьдесят. И для чего мы их сюда пустили? Никому из нас не дозволено иметь при себе оружие, а японцы получили штыки. У нас же нет ничего, кроме собственных кулаков. В тех местностях, которые нам велено было охранять, устроились японцы, и я видел, как они ставят там пулеметы. И если нам придется вступить с ними здесь, в Сибири, в войну, то, разумеется, очень много наших будет побито. Нам тоже приказано помогать русским беженцам и офицерам, но только я слышал, как наш полковник говорил, что им дают деньги для того, чтобы они образовали себе правительство, а они тратят их на кутежи, разные свои затеи и игорные дома. А как они расправляются с рабочими — с мужчинами и с женщинами! Если бы я вам все это рассказал, вы заболели бы от моих рассказов, м-р Бэнни. Начиная с генерала Грэвса, вся наша армия вконец измучилась от той работы, которая выпала здесь на нашу долю, и несколько человек почти совсем потеряли рассудок. В нашем полку было около двадцати таких случаев, и некоторых пришлось отправить домой в смирительных рубашках. Но дома у нас ничего об этом не знают. В нашем полку большинство солдат за все эти полтора года не получили с родины ни единой строчки. Для чего, скажите, нас продолжают здесь держать, раз война уже кончилась? Если вы знаете, я хотел бы, чтобы вы это мне объяснили. Поль говорит, чтобы вы не рассказывали об этом ничего его сестре, так как ему самому не так уж плохо. Его посылают то туда, то сюда, и он всегда занят, да оно и понятно, раз у него на руках целая плотничья работа. Но у многих нет совсем никакого дела, и я видел, как некоторым давали несколько шпал и требовали, чтобы они перенесли их на какую-нибудь сотню ярдов, а потом тотчас же приказывали принести их обратно на прежнее место. Все это только для того, чтобы дать им какую-нибудь работу. Пришлите мне, пожалуйста, пакетик папирос, — это будет знаком, что вы получили это письмо. А если вы пришлете два пакетика, то я пойму, что вы хотите, чтобы я вам еще написал. С уважением, ваш Джефф Корбитт".
