Усмехнувшись, я выложил доллар.
— Сдачу оставь себе.
— Только не от вас. Вы бедный.
— Раньше был.
Раскурив сигару, я развалился на стуле и, уставившись в потолок, стал пускать кольца.
— Неплохая сигара за такие деньги.
Женский дуэт в глубине салуна наяривал «По волнам». Я поморщился и подвинул сдачу с сигары Камилле.
— Скажи им, пусть сыграют Штрауса. Что-нибудь из «Венского цикла».
Камилла взяла лишь двадцать пять центов, но я заставил ее забрать и остальные. Музыкантши были ошеломлены. Камилла указала им на меня. Они замахали руками, сияя от радости. Я с достоинством кивнул. Толстухи затянули «Сказки венского леса». Было видно, что новые туфли причинили Камилле боль.
В ее движениях не было прежней легкости и живости. Она морщилась с каждым шагом и стискивала зубы.
— Хотите пива?
— Хочу скотч «хайбол». «Сент-Джеймс», желательно.
Она переговорила с барменом и вернулась.
— У нас нет «Сент-Джеймс», но можем предложить «Баллантайн». Дорогой. Сорок центов.
Я заказал себе и обоим барменам.
— Не следует так сорить деньгами, — упрекнула она.
Я принял тост от барменов и пригубил свой «хайбол». Лицо мое искривилось.
— Сивуха.
Она стояла рядом, запустив руки в карманы передника.
— Я думала, вам понравятся мои туфли.
— Выглядят прилично, — вскользь отметил я, возвращаясь к чтению письма.
Камилла похромала к освободившемуся столику и принялась собирать пустые кружки. Она была обижена, лицо ее вытянулось и выглядело печальным. Я потягивал скотч, читал и перечитывал послание Хэкмута. Вскоре она вернулась к моему столику.
— Вы изменились. Совсем другой. Но раньше вы мне нравились больше.
Я улыбнулся и погладил ее руку. Она была теплая, гладкая, смуглая, с длинными пальцами.
— Моя мексиканская принцесса, ты такая очаровательная и чистая.
Она отдернула руку, и лицо ее побледнело.
— Я не мексиканка! Я американка!
— Нет, — покачал я головой, — для меня ты всегда будешь маленькой крестьянкой, нежным цветком из доброй старой Мексики.
— А ты даго, сукин сын!
В глазах у меня потемнело, но я продолжал улыбаться. Камилла кинулась прочь, неразношенные туфли сдерживали ее сердитый шаг. Мне было больно, где-то глубоко внутри, и моя улыбка выглядела, словно пригвожденная к губам. Камилла остановилась у столика возле музыкантш и принялась вытирать его, ее рука с тряпкой выписывали неистовые круги, а лицо было подобно темному пламени. Когда она бросала на меня взгляд, ненависть из ее глаз пронзала комнату, словно выпущенная стрела. Письмо Хэкмута больше не интересовало меня. Положив листок в карман, я сидел с поникшей головой. Это было чувство из недалекого прошлого, я пустился по его следам и припомнил, как испытывал то же самое, когда сидел здесь в первый раз с единственным даймом в кармане. Камилла скрылась за перегородкой. Появившись вновь, она уже двигалась легко и изящно, ступая свободно и уверенно. Девушка скинула туфли и надела старые гуарачи.
— Извини.
— Нет что ты, это моя вина, Камилла.
— Я не хотела этого говорить.
— Ты была права. Я сам виноват.
Я посмотрел на ее ноги.
— Те белые туфли очень красивые. Они совершенно подходят к твоим великолепным ножкам.
Она запустила пальцы в мои волосы, и тепло ее благодарности полилось в меня. Дыхание мое сбилось, и совершеннейшее счастье разлилось по всему телу.
Камилла снова юркнула за перегородку и вышла в белых туфлях. Маленький мускул на скулах реагировал на каждый болезненный шаг, но она мужественно улыбалась. Я наблюдал, как Камилла работает, и это созерцание подняло меня со дна и внушило чувство непотопляемости, словно бы я был маслом на поверхности воды. Потом она спросила, есть ли у меня машина. Я сказал, что нет. Оказалось, что у нее был автомобиль. Он находился неподалеку на стоянке. Она описала его, и мы условились встретиться возле него и вместе поехать на пляж. Когда я поднялся, чтобы уйти, тощий бармен с бледным лицом посмотрел на меня с еле уловимой злостью. Я проигнорировал его выпад.
У Камиллы был «форд» 1929 года — родстер с торчащими конскими волосами из-под обивки сидений, помятыми бамперами и без накидного верха. Я забрался в машину и стал дурачиться с рычагами управления. Изучив свидетельство владельца, я выяснил, что машина принадлежала Камилле Ломбард, а вовсе не Камилле Лопес.
Она была не одна, когда появилась на стоянке, но безлунная ночь и пелена тумана не позволили мне разглядеть, кто же шел рядом. Они приблизились, и я узнал тощего бармена. Камилла представила нас. Его звали Сэмми, он был тих и пассивен. Мы повезли его домой, вниз по Спринг-стрит до Первой, затем через железную дорогу в «черный» район, пустынные улицы подхватывали грохот «форда» и размножали бесчисленным эхом между грязными каркасными домами и перекошенными частоколами. Сэмми вышел возле увядающего перечного дерева, и мы слышали, как шипела мертвая листва под его ногами, пока он шел к своему крыльцу.
— Он кто тебе?
Просто друг, сказала она, и еще добавила, что не хочет говорить о нем. И все же она была обеспокоена. В ее взгляде читалась озабоченность, какая бывает у людей, встревоженных о здоровье своего близкого. Это меня насторожило, неожиданно я почувствовал ревность. Я продолжал аккуратно расспрашивать ее, и то, как она отвечала, усугубило мое чувство. Мы снова переехали через пути и мчались по центру города. Она не останавливалась на красный свет светофора, если не было машин поблизости. Если же кто попадался на ее пути, она начинала беспрестанно давить на визгливый клаксон. Звук, вырывающийся из рожка, разносился по ущелью пустынных улиц, словно истошный крик о помощи. Она давила на клаксон и без всякой надобности. Один раз я сделал ей замечание, но она проигнорировала его.
— Я веду машину!
Мы выехали на автостраду Вилшир, где минимальная скорость движения была тридцать пять миль. Ее «форд» не мог развивать такую скорость, но она не съезжала со средней полосы, и быстроходные автомобили проносились мимо нас, как пули. Водители были в бешенстве, а она грозила им кулаком. Проехав так милю, Камиллу забеспокоили ноги и она попросила меня подержать руль. Пока я держал, она сняла туфли. Приняв управление, она прибавила газу, а одну ногу выставила из салона. Платье стало раздуваться и хлестать ее по лицу. Она подоткнула его под себя, и теперь коричневые бедра были выставлены всем на обозрение аж до розовых трусиков. Зрелище имело успех. Пролетающие мимо авто резко притормаживали, из них высовывались головы и таращились на ее голые ноги. Она сердилась и орала на зрителей, чтобы они занимались своими делами. Я сидел рядом, склонив голову, и пытался наслаждаться сигаретой, которая тлела слишком быстро на встречном ветру.
