Вот так— изысканно и убийственно исчерпывающе. Я собрал листы рукописи и вместе с письмом засунул в конверт, запечатал его, написал адрес: «Сэмуэлю Вигеннсу, до востребования, Сан-Хуан, Калифорния». Определив конверт в задний карман брюк, я вышел из отеля и направился к почтовому ящику на углу квартала. Было чуть больше трех часов бесподобного утра. Белесые звезды на бледно-голубом небе казались совершенно потерянными, их кротость была так волнующа, что я даже приостановился, пораженный их необычной красотой. Ни один листик не шевелился на грязных пальмах. Стояла полная тишина.
Все лучшее, что было во мне, встрепенулось в этот момент и взволновало сердце. Эти чувства — моя единственная надежда в непроглядной бездне личного существования. Вот она, бесконечная безмятежность природы, ее безразличие к этому огромному городу, и пустыня, простирающаяся под этими улицами и окружающая нас, поджидает смерти нашего города, чтобы снова засыпать все вечным песком. И вдруг с ужасающей ясностью я осознал всю глубину жалкой судьбы человечества. Вечная пустыня лежала терпеливым белым зверем, поджидая гибели рода человеческого, заката цивилизации и погружения ее во тьму небытия. И тогда люди представились мне настоящими храбрецами, и я испытывал гордость, что нахожусь в одном ряду с ними. И все зло мира показалось мне вовсе не злом, а неизбежной и необходимой составляющей в бесконечной борьбе с пустыней.
Я посмотрел на юг, в направлении больших звезд, я знал, что в том же направлении находится пустыня Санта-Эн, что именно там, прямо под большими звездами в жалкой лачуге лежит человек, такой же, как и я, но который совсем скоро будет поглощен этой пустыней, и в руках у меня написанные им строки — проявление его борьбы против этого неумолимого безмолвия, на схватку с которым мы все выброшены. Убийца или официант, или писатель — значения не имеет, потому что его судьба — это наша общая судьба, и его поражение есть мое поражение. Нас миллионы в этом городе темных окон, таких как Сэмми, таких как я и таких же незаметных как отмирающие травинки. Жизнь — тяжелая задача. Смерть — решающее испытание. И Сэмми скоро предстояло его пройти.
Я стоял лицом к лицу с почтовым ящиком и скорбел по Сэмми и по себе, и по всем живущим и умершим тоже. Прости меня, Сэмми! Прости дурака! Я вернулся в отель и потратил три часа, сочиняя самую лучшую рецензию, на которую был только способен. Я не писал, что это плохо, а это не так. Я говорил, что, на мой взгляд, это стало бы лучше, если бы… и так далее и тому подобное. Лег спать я только около шести, но это был приятный и счастливый сон. Какой все же я прекрасный человек! По-настоящему! Великий, тихий, мягкий, вселюбящий, будь то человек или животное.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
И снова мы не виделись с Камиллой неделю. Между тем я получил письмо от Сэмми, с благодарностью за дельные замечания. Сэмми — ее истинная любовь. Он тоже прислал мне совет: «Как вы там уживаетесь с этой мексикашкой? В общем-то, она неплохая бабенка, особенно когда выключишь свет. Проблема в вас, мистер Бандини, просто вы не знаете, как обходиться с такого рода женщинами. Вы слишком цацкаетесь с ними. Не понимаете вы мексиканских женщин. Они не любят, когда с ними обращаются по-человечески. Если вы любезничаете с такими девками, они втаптывают вас в грязь».
Я работал над книгой, время от времени прерываясь, чтобы перечитать послание. Как раз в один из таких перерывов заявилась Камилла. Было около полуночи, вошла она без стука.
— Привет.
— Привет, тупица.
— Работаешь?
— А что, не похоже?
— Сердишься?
— Нет, противно немножко.
— Из-за меня?
— Естественно. Ты посмотри на себя.
На ней был жакет, под ним некогда белая рабочая блузка, вся в пятнах и мятая. Один чулок ослаб и морщился на коленке. Осунувшееся лицо, помада на губах съедена. Пальто заляпано пухом и пылью. На ногах дешевые туфли на высоченном каблуке.
— Ты так старательно косишь под американку. Зачем тебе это? Будь сама собой.
Она подошла к зеркалу и тщательно осмотрела себя.
— Я устала, — отозвалась она наконец. — Сегодня был трудный день.
— А эти туфли? — не унимался я. — Носила бы лучше ту обувь, для которой созданы твои ноги, — гуарачи. И вся эта штукатурка на лице. Выглядишь глупо — дешевая пародия на американку. Пугало. Если бы я был мексиканцем, оторвал бы тебе башку. Ты же позоришь свой народ.
— Кто ты такой, чтобы поучать меня? — не выдержала она. — Я такая же американка, как и ты. Ты и сам не стопроцентный американец. Посмотри на свою кожу. Ты вылитый макаронник. И глаза у тебя черные.
— Карие.
— Нисколечко! Они черные! И волосы черные!
— Каштановые.
Она скинула пальто, плюхнулась на кровать, вытащила сигарету и стала шарить в поисках спичек. Коробок лежал рядом со мной на столе. Она ждала, что я поднесу ей огня.
— Ты же не парализованная, — сказал я. — Сама можешь позаботиться о себе.
Она прикурила и уставилась в потолок. Дым вырывался из ее ноздрей с бесшумной нервозностью. На улице было туманно. Издалека доносились звуки полицейских сирен.
— Думаешь о Сэмми? — спросил я.
— Возможно.
— Что, нет другого места для этого занятия? Тебя никто здесь не держит.
Она затушила сигарету, скрутив и выпустив ей потроха.
— Господи, какой ты противный! — прошипела она, и слова эти были похожи на раздавленный окурок. — Должно быть, ты до крайности несчастен.
— Ну ты и дура.
Она вытянулась и скрестила ноги. Юбка задралась, обнажив резинки чулок и полосочку шириной в дюйм или два смуглой плоти. Ее волосы расплескались по подушке, словно опрокинутая бутылочка чернил. Она лежала и наблюдала за мной, утонув головой в подушке и улыбаясь. Потом подняла руку и поманила меня пальчиком.
— Иди ко мне, Артуро, — ее голос прозвучал тепло и нежно.
Я покачал головой.
— Нет, спасибо. Мне и тут удобно.
Минут пять она не спускала с меня глаз, тогда как я таращился в окно. Я мог бы овладеть ею прямо сейчас, да, Артуро, достаточно оторвать задницу от стула и лечь с ней рядом… но между нами была та ночь на пляже и листок с отпечатанным сонетом, и телеграмма-предложение, и воспоминая о них теснились в комнате, как неотвязные кошмары.
— Испугался?
Я рассмеялся.
— Тебя, что ли?
— Испугался.
— Вот уж нет.
Камилла раскинула руки, и мне показалось, будто она вся обнажилась передо мной, что только заставило меня еще глубже уйти в себя. Правда, я отложил в памяти ее новый образ, такой соблазнительный и нежный, на будущее.
— Послушай, я занят. Видишь? — и я похлопал по стопке отпечатанных листов, лежащей возле машинке.
