— Значит, и ты боишься, — задумчиво проговорила она.
Молчание.
— Что-то с тобой не так, — вдруг заговорила она.
— Что именно?
— Ты педик.
Я встал и приблизился к ней.
— Это ложь.
Теперь мы лежали вместе. Она насиловала меня своим презрением, просачивающимся и через поцелуй, и сквозь язвительную улыбку и насмехающиеся глаза. Это продолжалось до тех пор, пока я не превратился в бревно, в котором не осталось ни единого чувства, кроме ужаса и трепета перед ней. Я осознавал, что ее красота безгранична, что сила ее убеждений несокрушима. Ее присутствие странно влияло на меня, я начинал чувствовать себя посторонним. Потому что она принадлежала этим тихим ночам, эвкалиптовым деревьям, пустынным звездам, земле и небу, даже туману за окном, а я появился здесь только для того, чтобы стать писателем, заработать денег, прославить свое имя, ну, в общем, вздор всякий. Я понял, что она настолько лучше и честнее меня, что даже чуть не сблевал сам от себя и уже не мог глядеть в ее нежные глаза. Я еле унял дрожь, когда ее смуглые руки обвились вокруг моей шеи и длинные пальцы погрузились в волосы. Нет, не мог я целовать ее. Она целовала меня — автора «Собачка смеялась». Потом она взяла мою руку и прижалась губами к ладони, а затем поместила ее в ложбинку между грудями. Подставив мне свои губы, она ждала. И что сделал Артуро Бандини? Этот непревзойденный писатель погрузился в самую пучину своего необузданного воображения, этот романтик Артуро Бандини, напичканный умнейшими фразами, вдруг промямлил с некоторой игривостью:
— Алло.
— Алло? — удивилась она. — Алло? — и рассмеялась. — Ну, что ж… Как поживаешь?
Ох уж этот Артуро! Рассказчик небылиц.
— Превосходно, ответил он.
И что же дальше? Где же желание? Где страсть? А вот она уйдет, и через некоторое время они явятся. Черт бы тебя подрал, Артуро! Ты ничего не можешь! Вспомни своих непревзойденных предков! Соответствуй своему предназначению. Я чувствовал ее ищущие руки и старался помешать им, сдерживал в неистовом страхе. Тогда она попробовала еще раз поцеловать меня. С таким же успехом можно было прильнуть губами к холодной ветчине. Я был жалок. Она оттолкнула меня.
— Отпусти меня.
Отвращение, ужас и унижение — все смешалось во мне, забурлило, и я вцепился в Камиллу, привлек к себе и прижался своими холодными губами к ее теплому рту. Она пыталась вырваться, но я не отпускал, спрятав лицо у нее на плече и сгорая от стыда. Она продолжала бороться, я чувствовал, как ее презрение перерастает в лютую ненависть. И вдруг это стало возбуждать меня. Я захотел ее, и с каждым новым всплеском ее гнева мое желание росло. Я был счастлив — ура, Артуро! Радость и сила, сила через радость, восторг от ощущения этой силы в себе, экзальтированное самодовольство и наслаждение уверенностью, что я могу овладеть ею прямо сейчас, если только захочу. Но я не хотел этого, так как уже обрел свою любовь. Мощь и сила Артуро Бандини ослепила меня. Я отпустил Камиллу и спрыгнул с кровати.
Она села и стала прибирать волосы. В уголках рта у нее скопилась белая слюна. Поскрипывая зубами, она боролась с желанием закричать. Но меня это не пугало, пусть себе кричит, если ей хочется, потому что Артуро Бандини не педик, и все с ним в порядке. Да в нем страсти как в шести мужиках. У него на лице написано, что он отличный парень, великий писатель, мощный любовник, он умеет жить и умеет писать. Я наблюдал, как она привела в порядок свою одежку, встала с кровати и, тяжело дыша, еще не оправившись от испуга, подошла к зеркалу, будто бы хотела удостовериться, что это действительно она.
— Ты такой же урод, как и все, — сказала она, переведя дух.
Я сел за стол и принялся кусать ногти.
— Я-то думала, что ты другой. Ненавижу насилие.
Насилие — ха! Какая разница, что там она себе думает? Главное доказано — если бы захотел, я поимел бы ее, а остальное неважно. Кроме того, что я великий писатель, я еще способен на нечто большее. И теперь я уже не боялся ее и мог смотреть прямо в лицо, как мужчина смотрит в лицо женщины. Она ушла, не сказав больше ни слова, а я остался сидеть, погрузившись в райское блаженство. Во мне бушевала оргия опьяняющего самодовольства — мир был так велик и полон доступных мне удовольствий. Ах, Лос-Анджелес! Твои пустынные улицы покрыты пылью и туманом, но я больше не одинок. Ты подожди немного, и вы, призраки, обитающие в моей комнате, потерпите, очень скоро это случится. А эта Камилла, пусть она пока потешается со своим Сэмми, пустынным отшельником, кропателем дешевых рассказиков, но наступит момент, когда ей придется отведать настоящего писателя — меня. И это обязательно произойдет, это так же очевидно, как то, что Бог обитает на небесах.
Я не помню, может, неделя прошла, может — две. Я знал, что она вернется, и не ждал ее. Я жил своей жизнью, написал еще несколько страниц романа, прочитал пару книжек. Я был спокоен — она появится. И произойдет это обязательно ночью. Ее образ никогда не возникал во мне на фоне дневного света. Я предчувствовал ее появление, как предчувствовал появление луны. И она заявилась. В окно стукнула пущенная снизу галька. Я открыл створку, выглянул наружу и увидел Камиллу, стоящую под окном в свитере поверх белого официантского халата. Она таращилась на меня, запрокинув голову и приоткрыв рот.
— Чего делаешь? — спросила она.
— Просто сижу.
— Сохнешь по мне?
— Нет. А ты по мне?
Она рассмеялась.
— Немного.
— Почему немного?
— А ты злой.
Мы решили прокатиться. Камилла поинтересовалась, имел ли я когда-нибудь дело с оружием. Я сказал, что не имел. Мы поехали в тир на Мэйн-стрит. Она была первоклассный стрелок, и хозяин заведения — парень в кожаном пиджаке — хорошо знал ее. А я не мог попасть ни в одну мишень. Платила Камилла, и мои промахи нервировали ее. Она хвасталась: держа револьвер под мышкой, била картонному быку прямо в глаз. Я сделал пятьдесят выстрелов и все промазал. Тогда она попыталась показать мне, как надо правильно держать оружие. Я стал вырывать у нее ружье, ствол беспорядочно заплясал, направляясь то в одну сторону, то в другую. Парень в кожаном пиджаке нырнул под стойку и завопил:
— Эй, осторожно! Смотри куда целишься!
Ее раздражение становилось оскорбительным. Достав пятьдесят центов (у нее был полный карман чаевых), она сказала:
— Попробуй еще раз, но если промахнешься, я не стану платить.
Денег у меня с собой не было, и я положил ружье на стойку.
— Да плевал я.
— Он слизняк, Тим, — обратилась она к хозяину. — Только и может, что стишки писать.
Тим, несомненно, признавал только тех людей, которые умели стрелять. Он посмотрел на меня с отвращением и промолчал. Я схватил винчестер, прицелился и стал поливать мишень-быка свинцом. Находясь в шести футах от меня на столбе высотой примерно в три фута, бык оставался целехоньким. Если пуля попадала в глаз, то должен был активизироваться звонок. Ни звука. Я опустошил магазин, едкий смрад пороха ударил мне в нос, и я сморщился. Тим и Камилла посмеялись над слизняком. К тому времени за нашими спинами уже собралась толпа. Все они разделяли раздражение Камиллы, так как чувство это весьма заразно, даже я его подхватил. Камилла обернулась, увидела собравшихся и покраснела. Ей было стыдно за меня, она была раздосадована и унижена. Украдкой она шепнула мне, что мы уходим, и ринулась сквозь толпу. Шла она быстро, опережая меня шагов на шесть. Я следовал за ней не торопясь. Ха-ха, ну и что из того, что я не умею стрелять из этого дебильного ружья, что мне до того, что эти хари посмеялись надо мной, и она смеялась, да плевать мне на них. Потому что кто из этих тупорылых свиней, этих ухмыляющихся болванов с Мэйн-стрит, кто из них сможет сложить такой рассказ, как «Давно утраченные холмы»? Ни один из них! Так что насрать мне на их презрение.
