– Хотите знать, как сужу о нем я? – спросила она наконец.
– Нет; прежде всего вы никогда мне этого не скажете, а если скажете, мне будет больно это услышать.
Наступила пауза, и впервые с тех пор, как Изабелла узнала мадам Мерль, она почувствовала неприязнь к ней, захотела, чтобы гостья ее поскорее ушла.
– Вспомните, насколько Пэнси привлекательна и не отчаивайтесь, – сказала она решительным тоном, желая положить конец их разговору.
Но развернувшаяся во всю ширь мадам Мерль свернуться не пожелала; она лишь плотнее запахнула накидку, при этом в воздухе распространился еле уловимый тончайший аромат.
– Я вовсе не отчаиваюсь, напротив, полна надежд. И пришла я не с тем, чтобы вас бранить, а чтобы по возможности узнать правду. Уверена, если я попрошу вас, вы мне скажете. Какое счастье, что, когда имеешь дело с вами, на это всегда можно рассчитывать. Вы даже представить себе не можете, как это меня окрыляет.
– О какой правде идет речь? – спросила, недоумевая, Изабелла.
– А вот о какой: отказался ли лорд Уорбертон от своих намерений по собственному побуждению или послушался вас? Иными словами, сделал он это потому, что так было угодно ему или хотел угодить вам? Нет, вы подумайте, как все же велико мое доверие к вам, пусть даже оно слегка и пошатнулось, – продолжала с улыбкой мадам Мерль, – если я задаю вам подобный вопрос! – Несколько секунд она молча смотрела на свою приятельницу, желая оценить впечатление, произведенное этими словами. – Только не становитесь, пожалуйста, в героическую позу, не теряйте благоразумия, не обижайтесь. Поймите, тем, что я говорю с вами так, я оказываю вам честь. Вы единственная в мире женщина, с кем я могу себе такое позволить. Я ни на секунду не допускаю, что кто-нибудь, кроме вас, способен был бы сказать правду. А ведь вам ясно, как важно вашему мужу ее знать. Он, как видно, не проявил должного такта, когда пытался у вас ее выведать, слишком увлекся собственными необоснованными предположениями. Как бы то ни было, для того чтобы правильно расценить шансы дочери, ему необходимо знать, как все обстояло на самом деле. Очень прискорбно, если лорд Уорбертон просто остыл к бедной девочке, но это одно дело. Совсем другое дело, если он отказался от нее в угоду вам. Это тоже прискорбно, но уже по-иному. В таком случае вы, быть может, согласились бы не угождать себе… а просто выдать замуж свою падчерицу. Отпустите его… уступите его нам!
Мадам Мерль хладнокровно развивала свою мысль, не спуская при этом глаз с лица собеседницы; ей, очевидно, казалось, что она может спокойно продолжать. Изабелла же по мере того, как та говорила, все больше бледнела и все крепче сжимала лежащие на коленях руки. И не потому, что гостья ее, скорей всего, сочла, что сейчас вполне уместно нанести оскорбление, самым очевидным было не это. Все обстояло куда страшнее.
– Что вы?… Кто вы?… – прошептала Изабелла. – Что общего у вас с моим мужем? – Странно, но в эту минуту она до такой степени объединяла себя с ним, словно его любила.
– Значит, вы все же решили встать в героическую позу? Жаль! Не воображайте только, что я последую вашему примеру.
– Что общего у вас со мной? – продолжала Изабелла.
Мадам Мерль неторопливо поднялась, поглаживая муфту и по-прежнему не спуская глаз с Изабеллы.
– Все! – ответила она.
Изабелла замерла, она смотрела на мадам Мерль, и в лице ее была чуть ли не мольба о том, чтобы пролился свет. Но из глаз этой женщины лился не свет, а мрак. «Боже!» – прошептала она наконец и, откинувшись назад, закрыла лицо руками. Морским валом обрушилась на нее мысль, что миссис Тачит была права. Ее выдала замуж мадам Мерль. К тому времени, когда она открыла лицо, гостья успела уже исчезнуть.
В тот день Изабелла отправилась на прогулку одна; ей хотелось уехать как можно дальше – туда, где, выйдя из кареты, над головой видишь небо, а под ногами маргаритки. Она давно сделала старый Рим поверенным своих тайн, ибо в этом мире развалин ее собственное развалившееся счастье казалось не такой уж чудовищной катастрофой. Ей служили поддержкой в ее унынии эти руины, рушившиеся на протяжении стольких веков и все же выстоявшие. Она погружала свою затаенную грусть в безмолвие самых пустынных уголков Рима, и та утрачивала свою остроту, делалась более отстраненной – настолько, что когда Изабелла присаживалась зимним днем где-нибудь на солнце или стояла в одной из обветшалых церквей, куда давно уже никто не заглядывал, она способна была смотреть на нее с подобием улыбки и думать о том, какая же это, в сущности, малость. В многотомных римских анналах это и вправду было ничтожной малостью, и не покидавшее Изабеллу ощущение непрерывности человеческих судеб позволяло ей легко переноситься от малого к великому. Она глубоко и нежно привязалась к Риму; он пропитал, он умерил ее страсти. Но постепенно он стал для нее главным образом местом, где люди страдали. Вот что открылось ей в заброшенных церквах, где перенесенные с развалин языческих храмов мраморные колонны словно предлагали ей вместе с ними терпеть и держаться, а застарелый запах ладана был как бы неотъемлемой частью давних безответных молитв. Более смиренной, более непоследовательной еретички, чем Изабелла, нельзя себе и представить; даже самые истовые богомольцы, глядя на потемневшие запрестольные образа и на купы свечей, едва ли способны были глубже чувствовать заключенное в них указание или проникновеннее внимать голосу свыше. Ее, как мы знаем, почти всюду сопровождала Пэнси, а в последнее время их выезд украшала собой и графиня Джемини, покачивавшая над головой розовый зонтик, однако Изабелле все же изредка удавалось побыть одной там, где обстановка особенно отвечала расположению ее духа. У нее имелось на этот случай несколько излюбленных уголков; наиболее доступным из них был низкий парапет, что окаймляет поросшую травой обширную площадь перед высоким неприветливым фасадом собора Сан Джованни Латерано, где можно сидеть и смотреть поверх Кампании на замыкающие ее чуть видные вдали Альбанские горы и на саму эту необъятную равнину, по сей день исполненную былого величия. После отъезда кузена и его спутников Изабелла стала еще чаще выезжать на прогулки, влача свою омраченную душу от одной знакомой святыни к другой. Даже когда Пэнси и графиня Джемини были рядом, она все равно ощущала прикосновение исчезнувшего мира. Оставив позади стены Рима, карета катила по узким дорогам, где жимолость уже оплетала живые изгороди, или дожидалась Изабеллы где-нибудь в укромном местечке поблизости от полей, в то время как сама Изабелла брела все дальше и дальше по усеянной цветами траве или, присев на какой-нибудь уцелевший обломок, смотрела сквозь дымку собственной грусти на величавую грусть расстилавшегося пейзажа, на густой теплый свет, на постепенные переходы и мягкое смешение красок, на фигуры пастухов, застывших в отрешенных позах, на холмы, куда тень от облаков набегала, как легкий румянец.
В тот день, о котором идет речь, Изабелла твердо решила не думать о мадам Мерль, но решение ее ни к чему не привело: образ этой дамы неотступно ее преследовал. Как-то по-детски пугаясь своего предположения, она спрашивала себя, уж не применимо ли к ближайшей ее приятельнице всех последних лет освященное древностью выражение «сосуд зла». О существовании этого понятия она знала из Библии и других литературных произведений. Насколько Изабелле было известно, ей так и не довелось каким-либо иным образом познакомиться со злом. Хотя она и стремилась к самому широкому знакомству с человеческой жизнью, хотя воображала, что ей это отчасти удалось, в столь элементарной милости ей было, однако, отказано. Но, возможно, в том древнем понимании вовсе и не считается злом даже глубоко вкоренившаяся фальшь. Ибо именно такой и была мадам Мерль – фальшива до самой, самой, самой глубины души. Тетушка Лидия давно уже сделала это открытие и сообщила о нем племяннице, но Изабелла ведь в ту пору воображала, что имеет более правильное представление обо всем вообще, и, уж во всяком случае» о внутренней независимости собственной судьбы, равно как о непогрешимости собственных суждений, чем бедная, страдающая косностью ума миссис Тачит. Мадам Мерль добилась того, чего хотела: сочетала браком двух своих друзей; следом за этой мыслью сам собой возник вопрос – а почему, собственно говоря, она так этого жаждала? Есть люди, одержимые жаждой сватать ближних, у них это своего рода страсть к искусству ради искусства. Но, хотя мадам Мерль была великая искусница, к числу таких людей она едва ли принадлежала. Слишком низкого мнения была она о браке, слишком низкого мнения даже просто о жизни, она не жаждала никаких других браков, кроме этого. Значит, в нем была для нее какая-то корысть, и Изабелла спрашивала себя, в чем же заключался предполагаемый выигрыш? Открылось это ей, разумеется, не сразу и не до конца. Она припомнила, что хотя мадам Мерль расположилась к ней как будто бы с первой же их встречи в Гарденкорте, но особой симпатией прониклась после смерти мистера Тачита, главным образом когда узнала, сколь щедро облагодетельствована ее молодая приятельница своим старым дядюшкой. Корысть мадам Мерль была куда более изысканного свойства, нежели грубый расчет позаимствовать денег, и состояла в том, чтобы обратить внимание одного из своих близких друзей на неискушенную обладательницу нововбретенного богатства. Мадам Мерль избрала для этого, разумеется, ближайшего своего друга; Изабелле теперь было слишком ясно, что как раз Гилберту и принадлежало это место. Итак, ей пришлось волей-неволей убедиться, что тот, кого она считала самым благородным человеком на свете, женился на ней, точно пошлейший авантюрист, ради ее денег. Как ни странно, никогда раньше такая мысль не приходила ей в голову, и хотя что только она ни думала об Озмонде, подобной обиды она ему ни разу не нанесла. Это было самое плохое из того, до чего она пока что додумалась, повторяя себе, однако, что худшее еще впереди. Мужчина может жениться на женщине ради денег, пусть так; Гилберт не первый и не последний. Но должен же он был по крайней мере поставить ее об этом в известность! Изабелла спросила себя – быть может, коль скоро ему нужны были ее деньги, он ими теперь и удовольствуется? Не согласится ли он оставить деньги себе, а ее отпустить на все четыре стороны? Если бы только щедрое даяние мистера Тачита помогло ей сейчас, оно было бы поистине благословенно! И почти сразу же у нее мелькнула мысль, что, если мадам Мерль хотела оказать Озмонду услугу, его признательность ей за поднесенный подарок, скорей всeгo, весьма поостыла. Каково же должно быть сейчас отношение ее мужа к своей излишне рьяной благодетельнице и сколь изощренно выражает его этот великий мастер язвить! Как нельзя более характерно, хотя и в высшей степени необычно, что во время своей молчаливой прогулки Изабелла один раз нарушила молчание, тихо воскликнув: «Бедная, бедная мадам Мерль!».
