– Скажите, пожалуйста, – спросила она, – был папа у мадам Катрин? Он обещал, что пойдет к ней, если ему хватит на это времени. Может быть, ему не хватило. Папе нужно, чтобы у него было очень много времени Он хотел поговорить о моем образовании: понимаете, оно еще не закончено. Уж не знаю, что со мной можно делать еще, но мое образование, оказывается, совсем не закончено. Папа как-то сказал мне, что он закончит его сам, ведь учителя, которые последний год, даже два года учат в монастыре взрослых девочек, берут очень дорого. А папа не богат, и мне так не хочется, чтобы он тратил на меня много денег. По-моему, я этого не заслуживаю, я не очень способная, и у меня плохая память. Когда мне рассказывают, я запоминаю хорошо, особенно если это интересно, а вот то, что в книгах написано, я никак не могу запомнить. В монастыре у нас была одна девочка, моя лучшая подруга, ее, как только ей исполнилось четырнадцать лет, взяли из монастыря, чтобы – как это в Англии говорят? – чтобы сколотить ей приданое. Ах, в Англии так не говорят? Но ведь в этом нет ничего дурного, просто я хотела сказать – чтобы сберечь деньги и выдать ее замуж. Может быть, папа тоже хочет сберечь деньги и выдать меня замуж. Выдавать замуж так дорого стоит! – вздохнув, продолжала Пэнси. – Мне кажется, папа мог бы на этом сэкономить. Во всяком случае, я слишком мала, чтобы думать о замужестве, и мне еще ни один джентльмен не нравился, не считая, конечно, папы. Если бы он не был моим отцом, я хотела бы выйти за него замуж. Лучше быть его дочерью, чем женой какого-нибудь незнакомого человека. Я очень по нему скучаю, но не так, как вы могли бы подумать, ведь я очень долго жила без него. Папа всегда был главным образом для каникул. По мадам Катрин я скучаю чуть ли не больше, но вы ему этого не говорите. Вы уже не увидите его? Мне очень жаль. И ему будет очень жаль. Из всех, кто у нас бывает, мне никто так не нравится, как вы. Это не такой уж комплимент, – у нас бывает совсем немного людей. Как любезно было с вашей стороны приехать ко мне сегодня в такую даль, – я ведь всего лишь девочка, и занятия у меня детские. А когда вы забросили свои детские занятия? Мне хотелось бы спросить вас, сколько вам лет, но не знаю, прилично ли это? В монастыре нас учили никогда не спрашивать о возрасте. Мне было бы неприятно сделать что-нибудь такое, чего никто не ждет: это производит плохое впечатление, как будто человек дурно воспитан. Да я и сама… мне и самой не хотелось бы, чтобы меня захватили врасплох. Папа насчет всего распорядился. Спать я ложусь рано. Когда солнце с этой стороны уходит, я иду в сад. Папа строго-настрого велел мне беречься загара. Я всегда любуюсь этим видом, горы так прелестны! В Риме из нашего монастыря видны были только крыши и колокольня. Три часа я играю на рояле. Играю я не очень хорошо. А вы играете? Я так хотела бы вас послушать; папа считает, что мне полезно слушать, когда хорошо играют. Мне Несколько раз играла мадам Мерль – это мне в ней нравится больше Всего: у нее такое мягкое туше. У меня никогда не будет мягкого туше.
И голоса у меня нет, так, какой-то писк, будто грифель скрипит, когда делаешь росчерк.
Изабеллу удовлетворило столь учтиво выраженное желание: она сняла перчатки и села за рояль, а Пэнси тем временем, стоя возле, не сводила глаз с белых рук, летавших по клавишам. Окончив играть, Изабелла притянула к себе девочку и поцеловала ее на прощание; она крепко ее обняла, долго на нее смотрела.
– Будьте всегда очень хорошей, – сказала она. – Радуйте своего отца.
– Мне кажется, для того я и живу на свете, – ответила Пэнси. – У него не очень много радостей, он все больше грустит.
Изабелла выслушала это утверждение с таким интересом, что скрыть его было для нее настоящей пыткой. Но она должна была скрыть его, должна – из гордости, из чувства приличия. Сколько еще всего хотела бы она – но тут же воспрещала себе – сказать Пэнси, сколько всего хотелось бы ей услышать из уст этой девочки, заставить эту девочку поведать ей. Но стоило какому-нибудь вопросу мелькнуть в ее сознании, как воображение Изабеллы в ужасе отступало перед возможностью воспользоваться доверчивостью ребенка, – потом она казнила бы себя за это, – и выдохнуть хотя бы единый звук о тайной своей зачарованности в комнатах, где мистер Озмонд, быть может, невольно это ощутит. Да, она выполнила его просьбу – приехала сюда, но пробыла всего лишь час. Она быстро встала из-за рояля, но снова помедлила, удерживая возле себя свою маленькую собеседницу, притягивая ближе по-детски милую, изящную фигурку и глядя на нее почти с завистью. Изабелла не могла не признаться себе, что ей страстно хотелось бы поговорить о Гилберте Озмонде с этим столь близким ему миниатюрным существом. Но она не проронила ни слова. Только еще раз поцеловала Пэнси, и они вышли вместе в прихожую, направляясь к двери, которая вела во двор; здесь юная хозяйка дома остановилась и с грустью посмотрела за ограду.
– Дальше мне нельзя. Я обещала папе не выходить за эту дверь.
– Вы правы, что слушаетесь его во всем. Если он вас о чем-то просит, значит у него есть причины.
– Я всегда буду его слушаться. А когда вы снова к нам приедете?
– Боюсь, что не скоро.
– Приезжайте, как только сможете, – сказала Пэнси. – Я всего лишь девочка, но я всегда вас буду ждать. – Пэнси, стоя в высоком и темном дверном проеме, смотрела, как Изабелла пересекла прозрачный полумрак двора и растворилась в сиянии за большими portone,
[125]
которые, приоткрывшись, впустили ослепительный свет.
31
Изабелла возвратилась во Флоренцию, но лишь много месяцев спустя. Этот промежуток времени был достаточно насыщен событиями, но мы не станем следовать за ней по пятам, наше пристальное внимание снова обращено на нее в некий день, один из последних весенних дней, вскоре после ее возвращения в палаццо Кресчентини год спустя после событий, о которых мы только что повествовали. На этот раз Изабелла была одна в наиболее скромной из многочисленных комнат, предназначенных миссис Тачит для приема гостей, и что-то в ее позе и выражении лица говорило, что она ожидает посетителя. Хотя зеленые жалюзи были приспущены, в высокое распахнутое окно свободно лился из сада свежий воздух, наполняя комнату теплом и благоуханием. Некоторое время Изабелла стояла У окна, сжимая заложенные за спину руки, и взгляд ее, устремленный вдаль, был отсутствующим, как у человека, охваченного беспокойством. Пересилить волнение и сосредоточиться она не могла, ей не вырваться было из тревожного круга мыслей. При этом она вовсе не рассчитывала увидеть своего гостя издали, прежде чем он войдет в дом: вход во дворец был прямо с улицы, и ничто не нарушало тишины и уединения сада. Скорее, она пыталась предварить его появление всевозможными догадками, что, судя по выражению ее лица, оказалось задачей не из легких, Изабелла настроена была на серьезный лад, она чувствовала себя как бы отягощенной грузом опыта этого года, потраченного на то, чтобы повидать мир. Она блуждала, как выразилась бы она сама, по земным просторам, наблюдая людей и нравы, и оттого в своих собственных глазах была далеко уже не той легкомысленной молодой женщиной из Олбани, которая два года назад, стоя на лужайке в Гарденкорте, начала постигать Европу. Изабелла льстила себя надеждой, что набралась за это время ума и узнала о жизни гораздо больше, чем тому беспечному созданию могло бы прийти в голову. Если бы мысли ее обратились вспять, вместо того чтобы трепетать взволнованно крыльями по поводу предстоящего, они оживили бы в ее памяти множество примечательных картин. Это были бы и ландшафты, и портреты, причем преобладали бы, несомненно, портреты. С иными лицами, которые могли бы появиться на этом полотне, мы уже знакомы. Например, добродушная Лили, сестра нашей героини и жена Эдмунда Ладлоу, прибывшая из Нью-Йорка с тем, чтобы провести полгода со своей родственницей. Муж ее остался в Нью-Йорке, но она привезла с собой детей, по отношению к которым Изабелла с большой нежностью и не меньшей щедростью исполняла роль незамужней тетки. Под конец и мистер Ладлоу, урвав несколько недель от своих полемических триумфов, переправился с необыкновенной быстротой через океан и, прежде чем увезти жену домой, провел в Париже месяц с упомянутыми дамами. Так как маленькие Ладлоу, даже с американской точки зрения, не достигли еще надлежащего для туристов возраста, Изабелла, пока при ней находилась ее сестра, двигалась в пределах довольно ограниченного круга. Лили с детьми присоединилась к ней в Швейцарии в июле месяце, и они провели безоблачное лето в Альпах, где луга пестрели цветами и где можно было, укрывшись в тени огромного каштана, передохнуть во время восхождения на горы, если позволительно так назвать прогулки, предпринимаемые дамами с детьми в жаркий день. Позже сии добрались До французской столицы, и Лили поклонялась ей, соблюдая весь дорогостоящий ритуал, между тем как Изабелла находила эту столицу шумной и пустой, – для нее воспоминания о Риме были в эти дни все равно что Для человека, оказавшегося в душной, набитой людьми комнате, зажатая в платке склянка с нашатырным спиртом.
