— Кого ты ищешь, любимый? Кого высматриваешь? Только мы с тобой остались на целом свете. Дай я поцелую пять ран на твоих руках и ногах и на сердце твоем. О, какое счастье, какая Пасха! Мир воскрес. Иди сюда!
— Куда? Дай мне руку, веди меня. Я верю тебе.
— В густой сад. Тебя разыскивают, чтобы схватить. Все уже было готово — крест, гвозди, народ, Пилат… И вдруг появился ангел и похитил тебя. Иди сюда, пока солнце не поднялось высоко и тебя, не увидели. Они рассвирепели и требуют твоей смерти.
— Что я сделал им?
— Ты желал им добра, спасения — разве они смогут когда-нибудь простить тебе это? Дай мне руку и следуй за женщиной: она всегда безошибочно отыщет путь.
Магдалина взяла его за руку. Ее огненно-красный пеплос раздувался, когда она торопливым шагом проходила под цветущими лимонными деревьями. Пальцы ее горели, сплетаясь с мужскими пальцами, а уста благоухали лимонным листом.
На мгновение она остановилась, тяжело дыша, посмотрела на Иисуса, и тот вздрогнул, увидав ее глаза, блестящие игриво и лукаво, как глаза Ангела. Магдалина улыбнулась.
— Не бойся, любимый, — сказала она. — Много лет уста мои готовились сказать тебе некое слово, но у меня не хватало смелости. Теперь же я скажу.
— Какое слово? Говори, не бойся, любимая.
— Если ты пребываешь на седьмом небе, а безвестный путник попросит у тебя чашу воды, спустись с седьмого неба и дай. Если ты святой отшельник, а женщина попросит у тебя поцелуй, спустись с высот своей святости и дай. Иначе нет тебе спасения.
Иисус схватил ее, запрокинул ей голову и поцеловал в губы.
Оба они побледнели, слабость охватила их колени, они уже не могли идти и повалились под цветущее лимонное дерево.
Солнце склонилось в вышине над ними. Дунул ветер, лимонный цвет упал на два обнаженных тела. Зеленая ящерица прильнула напротив к камню и смотрела на них немигающим круглым глазом. Время от времени издали доносилось бычье мычание — теперь уже успокоившееся и удовлетворенное. Начало тихо накрапывать, капли дождя упали на пылающие тела, освежая их. Земля благоухала.
Мария Магдалина обнимала мужа, не отпуская его от своего тела, и ворковала.
— Никогда не целовал меня мужчина, никогда не чувствовала я на губах и щеках моих прикосновения мужской бороды и мужских колен — между моими коленями. Сегодня я родилась на свет! Ты плачешь, дитя мое?
— Я не знал, жена любимая, что мир так прекрасен, а плоть так свята, что и она дщерь Божья, милая сестра души, и что радость плотская не есть грех.
— К чему было пытаться овладеть небом, стонать и просить живой воды. Я — живая вода, ты нагнулся и успокоился. Ты все еще стонешь, дитя мое? О чем ты думаешь?
— Сердце мое — увядшая роза Иерихона, воскресшая и распустившаяся в воде. Женщина — источник живой воды. Теперь я понял.
— Что?
— Это и есть путь.
— Путь? Какой путь, Иисусе любимый?
— Путь смертного к бессмертию. Путь Бога, спускающегося на землю в человеческом образе. Я сбился с дороги, пожелав пути вне плоти — на небесах, в великих помыслах, в смерти. Женщина, верная помощница Бога, прости меня. Я молитвенно склоняюсь пред тобою, Матерь Божья. Как мы назовем нашего сына?
— Возьми его на Иордан и окрести, как сам того желаешь. Это твой сын.
— Назовем его Утешителем!
— Молчи! Я услышала, что кто-то крадется к нам между деревьями. Должно быть, это мой верный арапчонок, которого я поставила на страже, чтобы никто не потревожил нас. Вот он!
— Госпожа, Савл…
Блестящие глаза арапчонка вращались, а все его приземистое тело было в пене, словно у взмыленного коня. Магдалина вскочила, протянула руку и зажала ему рот:
— Молчи!
Затем она повернулась к Иисусу и сказала:
— Муж мой любимый, ты устал. Усни! Я скоро вернусь.
Но Иисус уже сомкнул глаза, сладостный сон опустился ему на веки и на чело, и потому он не видел, как Магдалина удаляется от него, ступая под лимонными деревьями, и исчезает вдали на пустынной дороге.
Но разум его встрепенулся, оставил плоть спать на земле и устремился следом за Магдалиной. Куда она шла? Почему глаза ее вдруг наполнились слезами и мир перед ней затуманился? Разум его соколом летел за Магдалиной, не упуская ее из виду.
Испуганный арапчонок катился перед ней. Солнце еще не спряталось, когда они миновали масличную рощу, вышли на луг, где лежащие на траве коровы жевали жвачку, а затем спустились в темное, сплошь из камней ущелье. Послышался собачий лай и прерывистое дыхание людей. Ужас охватил арапчонка.
— Я ухожу, — сказал он и пошел прочь.
Магдалина осталась одна. Она огляделась вокруг. Камни, острые камни. Редкие тернии, бесплодная дикая маслина, распластавшаяся навзничь над пропастью, два ворона, словно стражи, на самой высокой скале. Завидев Магдалину, они подняли крик, словно созывая товарищей. Посыпались камни, на скалу стали подниматься люди, показалась черная, с рыжими пятнами собака. Ущелье наполнилось кипарисами и пальмовыми ветвями, словно кладбище. Раздался спокойный, довольный голос:
— Добро пожаловать!
Магдалина огляделась вокруг.
— Кто это сказал? Кто приветствует меня?
— Я.
— Кто ты?
— Бог.
— Бог! Отвернись, чтобы не видеть моей наготы, Господи, я покрою голову и спрячу грудь. Мне стыдно. Зачем ты привел меня в эту дикую пустыню? Где я? Здесь ничего не видно, кроме кипарисов да пальмовых ветвей.
— Это как раз то, что нужно: смерть и бессмертие. Я привел тебя туда, куда желал, Великая Грешница. Приготовься умереть, чтобы стать бессмертной, Магдалина.
— Я не хочу умирать, не хочу становиться бессмертной. Я хочу пожить на земле, а уж потом испепели меня.
— Не бойся. Смерть — это караван, нагруженный пряностями да благовониями. Поднимись на черного верблюда и въезжай в небесную пустыню, Магдалина.
— Ах, кто эти свирепые странники, появившиеся из-за кипарисов?
— Не бойся, Магдалина. Это мои погонщики. Приложи ладонь к глазам: видишь черного верблюда под красным бархатным седлом, которого ведут к тебе? Не сопротивляйся.
— Господи, я не боюсь смерти, но мне жаль умирать: впервые моя плоть и моя душа удостоились заговорить одними устами, впервые они полюбили друг друга — и теперь и должна умереть?!
Прекрасно умереть в такую минуту, Магдалина. Лучшей минуты для смерти и быть не может. Не сопротивляйся.
— О, что за голоса, угрозы и хохот доносятся до моего слуха! Не оставляй меня, Господи! Они убьют меня!
И тогда все столь же спокойный и довольный голос прозвучал совсем издали:
