Он покачал головой и вздохнул: жизнь пролетела будто одно мгновение. Постарели и он, и его жены, Мария и Марфа, и деревья в саду, и камни, которыми вымощен двор.
Иисусу стало страшно. Он закрыл глаза и ощутил, как течет по телу неумолимое время. От мозга к ступням. И уходит в песок.
Послышались шаги. Иисус открыл глаза. Это была Мария. Она молча опустилась подле его ног. Иисус погладил ее волосы. Когда-то иссиня-черные, они стали теперь совсем седыми. Ему сделалось грустно. «Она поседела в моих объятиях», — подумал Иисус и склонился к жене:
— Мария, любимая, помнишь тот благословенный день, когда я впервые ступил в этот дом как хозяин и как муж вошел в твое лоно? Сколько раз с тех пор ласточки прилетали весной на наш двор. Сколько раз мы вместе выходили в поле, сеяли, жали, собирали виноград и маслины. Когда-то твои волосы были черны как смоль, теперь они совсем седые.
— Да, милый, мы оба поседели. Время неумолимо. Эту виноградную лозу мы посадили в тот год, когда приходил отвратительный горбун. Он напустил на тебя свои чары, и ты упал без чувств. Сколько лет мы едим виноград с этой лозы!
Арапчонок спустился с крыши и подошел к ним. Мария поднялась и ушла в дом. Она не любила этого мальчишку — не то слугу, не то приемного сына. Годы обходили его стороной: он не взрослел, да и могло ли быть по-другому? Ведь это был дух, злой дух их дома. Мария боялась плутоватых прищуренных глаз мальчика. Не по душе были ей и долгие разговоры по вечерам между ним и Иисусом.
Арапчонок насмешливо улыбнулся, сверкнув белым оскалом зубов:
— Иисус Назорей, конец близок.
Иисус недоуменно поднял брови:
— Что ты имеешь в виду?
Арапчонок рассмеялся и приложил палец к губам.
— Ты хочешь меня покинуть? — спросил Иисус и почувствовал странное облегчение.
— Да, нам пора расстаться. Чему ты улыбаешься, Иисус Назорей?
— Ну что ж, в добрый путь! Я получил все, чего желала моя душа. Больше ты мне не нужен. Прощай!
— И это все, что ты хочешь сказать мне на прощание? Сколько лет я служил тебе верой и правдой, выполнял все твои прихоти. Неужели я не заслужил благодарности?
— Если ты думал, что я, как пчела, увязну в нектаре, то ты ошибался. Я лакомился сколько хотел, но никогда не забывал о своих крыльях.
— О каких крыльях ты говоришь, безумец?
— Я говорю о моей душе.
Арапчонок усмехнулся:
— Так у тебя есть душа?
— Да, и она не нуждается ни в сторожах, ни в ангелах-хранителях. Она свободна.
Ангел-хранитель задрожал от гнева.
— Ничтожество! — Он схватил камень с земли, растер между ладонями в пыль и развеял по ветру. — Мы еще посмотрим, чья возьмет. — И, бормоча проклятия, направился к воротам.
Внезапно послышались крики, плач, конское ржание. Дорога в конце селения наполнилась беженцами.
— Все кончено! — кричали люди. — Иерусалим пал! Римляне захватили город!
Уже долгие месяцы длилась осада Иерусалима, но народ Израиля был уверен: Иегова не допустит гибели Святого города. В воротах каждой городской башни стоял ангел с мечом в руке. И вот…
Женщины выбегали на улицу, стенали и рвали на себе волосы. Мужчины взывали к Богу. Иисус увел в дом Марию и Марфу, запер ворота.
— Не плачьте, — сказал он. — На все воля Божья. Не отчаивайтесь. Время — это огонь. Каждый год Господь зажаривает на нем одного пасхального агнца. В этом году им стал Иерусалим, в следующем будет Рим, а еще через год…
— Остановись, равви, — взмолилась Мария. — Пожалей нас. Мы слабые женщины.
— Прости, Мария. Когда душа устремляется к Небесам, она забывает обо всем земном, забывает о сострадании.
Снаружи послышались шаги, чье-то прерывистое дыхание. В ворота постучали.
Арапчонок взялся за засов и насмешливо посмотрел на Иисуса.
— Ну как, открывать? — спросил он, давясь от смеха. — Это твои старые друзья, Иисус Назорей.
— Мои друзья?
— Сейчас увидишь. — Арапчонок усмехнулся и распахнул ворота.
На пороге стояли низенькие, сгорбленные, седые старцы. Они едва держались на ногах от усталости и, чтобы не упасть, опирались друг на друга.
Иисус шагнул им навстречу и остановился. Сердце его сжалось от невыносимой боли и сочувствия. Воздух наполнился запахом гари и гноящихся ран. Арапчонок уселся на скамью и насмешливо уставился на вошедших.
— Ты не узнаешь меня, равви? — обратился к Иисусу старик, стоявший впереди.
Иисус вгляделся в его лицо, пытаясь сквозь глубокие морщины разглядеть знакомые черты.
— Петр?! Ты ли тот камень, на котором я хотел поставить храм моей веры? Что стало с тобой, сын Ионы! Ты теперь похож на ветхую, изъеденную временем губку.
— Годы не знают пощады, равви.
— Не пеняй на годы! Пока мы сильны духом, плоть наша крепка. Ты ослаб душой, Петр. В этом все дело.
— Меня сломило бремя мирских забот. Я женился, нажил детей, был ранен, видел, как горит Иерусалим. Я простой человек, равви, и у меня слишком мало сил.
Иисус с сочувствием глядел на старого друга.
— Да, ты человек, и потому все это тебя сломило. В этом мире, чтобы выстоять, нужно быть и ангелом, и дьяволом одновременно. — Иисус повернулся к спутнику Петра, робко выглядывавшему из-за его спины: — Кто ты? Лицо твое обезображено. Нос отрезан. Как мне узнать тебя? Скажи что-нибудь, брат мой. Может, я узнаю твой голос.
— Равви, — прошептал уродец.
— Как! Неужели ты Иаков, старший сын Зеведея? Могучее тело, светлая голова!
— Перед тобой лишь то, что осталось от некогда крепкого судна. Страшный шторм потрепал меня. Поломал мачты, разбил борта. Жалкой развалиной возвращаюсь я в гавань.
— О какой гавани ты говоришь?
— О тебе, равви.
— Чем я смогу тебе помочь, Иаков? Мой двор не судовая верфь. Прости за горькую правду, но лучшая гавань для тебя теперь — дно морское.
Иисуса переполняли горечь и жалость. Он повернулся к следующему старцу:
— Как, ты, Нафанаил? Что с тобой стало? Где твои крепкие мускулы? Дряблое тело, отвислый живот, двойной подбородок. Впрочем, не тужи. С этим тоже можно подняться на Небеса.
Нафанаил рассердился:
— Слышать больше не хочу о Небесах. Мало того, что я лишился пальцев и ушей, потерял один глаз. Нет, ты еще одурманил нас сказками о величии, о Царствии Небесном. Но теперь мы прозрели. Я прав, Филипп?
— Что я могу сказать, Нафанаил? — отозвался низкий скрюченный старик, которого Иисус поначалу не заметил за спинами других. — Что я могу сказать, брат? Я виноват перед тобой за то, что уговорил последовать за нами.
