Прошло несколько дней. Посевы созрели, склонив свои наполненные зерном головы. Цикады на масличных деревьях разрезали воздух, яркие насекомые жужжали в раскаленном воздухе. Над морем стояла дымка.
На рассвете Зорбас молча отправлялся на гору. Он уже заканчивал установку подвесной дороги: столбы стояли, трос был натянут, шкивы подвешены. С работы Зорбас приходил ночью, выбившись из сил, разводил огонь, готовил, и мы ужинали, избегая будить пребывавших внутри нас великих демонов – любовь, смерть, страх. В разговорах мы не упоминали ни вдовы, ни мадам Ортанс, ни Бога и только молча смотрели оба в морскую даль.
Однажды утром, я проснулся, умылся, и показалось мне, будто весь мир проснулся и умылся и сиял теперь совсем обновленный. Я отправился в село. Слева раскинулось неподвижное сочно-голубое море, справа стояло златокопейное воинство – колосья. Я миновал смоковницу архонтовой дочки, всю в зеленых листьях и крошечных плодах, торопливо, не поворачивая головы, прошел мимо сада вдовы и оказался в селе, у осиротевшей и покинутой гостинички. Оконные рамы и двери были сорваны, и во двор заходили собаки. Пустые, заброшенные комнатушки. В комнате покойной не было больше ни кровати, ни сундука, ни стульев: все это растащили, и только в углу все еще валялся изодранный, растоптанный, с красным помпоном тапок, верно хранящий очертания стопы своей хозяйки. Этот тапок, более чувствительный, чем души людские, до сих пор не забыл свою любимую многострадальную ногу.
Вернулся я с опозданием, когда Зорбас уже развел огонь и собрался готовить обед. Подняв голову и взглянув на меня, он понял, где я был, и нахмурился. Спустя столько дней сердце его как-то вечером раскрылось снова, и он заговорил.
– Любое страдание, хозяин, – сказал он, словно оправдываясь, – разрывает мне сердце. Но сердце мое – все в ранах и тут же заживает, так что новой раны даже не видно. Я – весь из затянувшихся ран, поэтому и выдерживаю.
– Слишком скоро, Зорбас, забыл ты несчастную Бубулину, – сказал я, сам того не желая, резко.
Это задело Зорбаса, и он ответил, повысив голос:
– Новый путь, новые замыслы. Я перестал вспоминать о вчерашнем и стремиться к завтрашнему. Только то, что происходит сейчас, в данный момент, – вот что меня заботит. Поэтому я говорю сам себе: «Что ты сейчас делаешь, Зорбас? – Сплю. – Ну, так спи, на здоровье! – А что ты теперь делаешь, Зорбас? – Работаю. – Ну так работай на здоровье! – Что ты теперь делаешь, Зорбас? – Ласкаю женщину. – Ну так и ласкай ее, Зорбас, на здоровье, а про все прочее забудь, ничего больше нет на свете – только ты и она! Вперед!»
Немного помолчав, он заговорил снова:
– Когда Бубулина была жива, никакой Канаваро не давал ей столько радости, сколько я – этот вот оборванец, старый Зорбас! Ты спросишь: почему? Да потому, что, когда ее целовали Канавары, они думали о своем флоте, о Крите, о короле, о своих галунах и женах. А я забывал все, все, и она, негодница, понимала это. И запомни, мудрейший, что для женщины большей радости, чем эта, нет! Настоящая женщина, запомни, больше радуется той радостью, которую дает, чем той, которую получает от мужчины.
Зорбас нагнулся, подбросил дров в очаг и, немного помолчав, сказал:
– Послезавтра – открытие подвесной дороги. Теперь я уже не хожу по земле – я летаю по воздуху, а на плечах у меня – шкивы!
– Помнишь, на какую приманку поймал ты меня в пирейской кофейне, Зорбас? Ты сказал, будто умеешь готовить супы, да такие, что язык проглотишь, и – надо же! – супы и есть мое любимое кушанье. Как ты это понял?
Зорбас покачал головой:
– Откуда мне знать, хозяин? Так вот само собой получилось. Увидел я, как ты в кофейне сидишь, тихий такой, съежился, склонился, дрожа, над книжечкой в золотом переплете, сам не знаю почему, я решил, что ты любишь супы. Так вот само собой пришло.
Он замолчал, навострил свое ухо и сказал:
– Тихо! Кто-то идет сюда!
Послышались торопливые шаги и тяжелое, прерывистое дыхание бегущего человека, и тут же в отблесках огня перед нами появился монах в разодранной рясе, с непокрытой головой, с обгорелой бородой и наполовину выжженными усами. От него пахло нефтью.
– Добро пожаловать, отче Захарий! – воскликнул Зорбас. – Добро пожаловать, отче Иосиф! Что это у тебя за вид?
Монах рухнул наземь у огня. Подбородок у него трясся.
Зорбас наклонился, подмигнул ему.
– Да, – ответил монах.
Зорбас радостно встрепенулся:
– Молодец, монах! Теперь ты уж точно в рай попадешь, от него тебе не спастись! И войдешь ты туда с канистрой в руке.
– Аминь! – пробормотал монах и перекрестился.
– Как это было? Когда? Рассказывай!
– Видел я архангела Михаила, брат Канаваро, и получил веление. Послушай только. Чистил я на кухне фасоль. Был я в полном одиночестве, дверь заперта, братья – на вечерней, тишина. Слушал я пение птиц, и казались они мне ангелами. Был я спокоен, все уже приготовил и ждал. Купил я канистру нефти и спрятал ее в часовне на кладбище, под святым алтарем, чтобы архангел Михаил благословил…
Чистил я, стало быть, вчера вечером фасоль, думал о рае и говорил: «Господи Иисусе, да удостоюсь и я Царства Небесного, чтобы чистить всякую зелень на райской кухне во веки веков!» Думал я так, и слезы струились из глаз моих. И вдруг слышу я шум крыльев у себя над головой. Понял я, опустил голову и услышал глас: «Подними глаза, Захарий, не бойся!» Но я задрожал и пал ниц. «Подними глаза, Захарий!» – снова раздался глас. Поднял я глаза и увидел: дверь отворилась, и на пороге стоял архангел Михаил – точь-в-точь как на алтарных вратах: с черными крылами, в красных сандалиях и золотом шлеме. Только вместо меча был у него в руке факел пылающий. «Радуйся, Захарий!» – говорит он мне. «Пред тобой раб Божий, приказывай!» – ответил я. «Возьми факел пылающий, и Господь с тобой!» Я протянул руку и почувствовал, что ладонь моя в огне. Но архангел уже исчез, и увидел я от двери только след огненный, словно звезду падающую.
Монах утер пот со лба. Он был мертвенно бледен, зубы стучали, словно его била лихорадка.
– А дальше что? – спросил Зорбас. – Мужайся, монах!
– В тот час братья выходили с вечерне и вступали в трапезную. Настоятель, проходя мимо, пнул меня ногой, словно пса. Братья засмеялись, но я – ни звука. В воздухе все еще стоял запах серы, словно архангел побывал там, но никто того не понял. Уселись они в трапезной. «А ты, Захарий, не поужинаешь ли с нами?» – спрашивает трапезник. Я – ни звука. «Он хлебом ангелов сыт!» – сказал мужеложник Дометий, а братья снова засмеялись. Я поднялся и пошел на кладбище. Пал я архангелу в ноги и почувствовал его тяжелую стопу на шее моей. Часы пролетели, словно вспышка молнии. Так, должно быть, проходят часы и века в раю. В полночь, когда наступила тишина и монахи уснули, поднялся я, сотворил крестное знамение, поцеловал архангелу ногу. «Да свершится воля твоя!» – сказал я, схватил канистру, открыл ее, а за пазухой у меня было вдоволь тряпья. Я вышел.
