Прочтя трехстишие, Синго, казалось, понял смысл картины и настроение Кадзана.
Ворон на верхушке высохшего дерева дожидается рассвета под дождем, на ветру. Бледной тушью художнику удалось передать сильный порывистый ветер, расшвыривающий потоки дождя. Синго забыл, как выглядело дерево, помнил только, что у него был толстый ствол и ветки обломаны. А вот облик ворона четко врезался ему в память. То ли оттого, что ворон только что спал, то ли оттого, что вымок на дожде, а скорее всего по обеим причинам он был весь взъерошенный. С длинным клювом. Сверху клюв иссиня-черный и казался еще толще, чем на самом деле. Глаза открыты, но ворон был совсем сонный, наверно, еще не окончательно проснулся. Пронзительные, пожалуй даже злые, глаза. Ворон казался огромным.
Синго знал только, что Кадзан был беден и покончил с собой, сделав харакири. Но Синго почувствовал вдруг настроение, охватившее некогда художника.
Приятель повесил картину, лишь сообразуясь с сезоном.
– Какой сильный, могучий ворон, – сказал ему Синго. – И неприятный.
– Почему же? Во время войны я часто видел этих птиц и каждый раз думал – какая мерзость. Мерзкий ворон. И все-таки в нем есть мощь и покой. Но знаешь, если делать харакири по той же причине, что и Кадзан, то сколько раз нам с тобой пришлось бы вспарывать себе живот. Таково уж наше время, – сказал приятель.
– Мы тоже ждали рассвета…
Синго был уверен, что и в эту дождливую ночь в гостиной его приятеля висит картина с вороном.
«Что, интересно, делают этой ночью наш коршун и наши вороны?» – думал Синго.
4
После второго сна Синго долго лежал с открытыми глазами, ожидая рассвета, но он не обладал ни характером, ни волей ворона Кадзана.
И все-таки как это печально, думал Синго, что непристойный сон, – не важно, кто была та женщина, Кикуко или сестра товарища Сюити, – не заставил его сердце биться от вожделения.
Это было омерзительнее всякого прелюбодеяния. Какой-то старческий маразм.
Еще во время войны у Синго пропала потребность в близости с женщиной. Так продолжается до сих пор. И не потому, что он очень уж стар, – просто отвык. Война раздавила его, и он так до конца и не ожил. Война до предела сузила его представления о вещах, вогнала их в тесные рамки благоразумия.
Синго далее хотел спросить у кого-нибудь из приятелей, много ли еще таких стариков, их ровесников, но побоялся, что его немощь будет осмеяна.
Чем, собственно говоря, плохо любить Кикуко хотя бы во сне? Неужели даже во сне этой любви нужно бояться, стыдиться? Неужели пристойнее любить Кикуко наяву?
Так рассуждал сам с собой Синго.
Синго пришло на ум трехстишие Бусона: «Если старость забыла любовь – как это больно», – оно еще больше опустошило его.
Из-за того, что у Сюити появилась женщина, супружеские отношения между ним и Кикуко приобрели новые грани. А после того, как Кикуко сделала аборт, стали как-то теплее и мягче. В ночь, когда была та ужасная буря, Сюити нежнее, чем обычно, ласкал Кикуко, а в ту ночь, когда Сюити пришел вдребезги пьяный, Кикуко простила его легче, чем обычно.
В чем причина, в жалостливости Кикуко или в ее глупости?
Способна ли сама Кикуко осознать это? Или, может быть, Кикуко, это чудо природы, бездумно и безропотно плывет по волнам жизни?
Решив не рожать, Кикуко выразила Сюити протест; уехав к родителям, она еще раз выразила протест и в то же время обнаружила безмерную глубину своей тоски, но, вернувшись через несколько дней, она стала бесконечно нежна с Сюити, словно просила прощения за свой поступок, словно искала успокоения своим ранам.
Нельзя сказать, что Синго это было так уж приятно. Но он утешал себя: ничего, все к лучшему.
Синго стал даже думать, что, может быть, самое правильное – закрыть глаза на проблему Кинуко и спокойно ждать, пока все разрешится само собой.
Хотя Сюити был сыном Синго, это не мешало Синго сомневаться: такая ли уж идеальная пара Сюити и Кикуко, впрямь ли предназначены они друг другу судьбой, так ли уж крепко должна быть Кикуко связана со своим мужем?
Стараясь не разбудить спавшую рядом Ясуко, Синго зажег ночник у изголовья, но разобрать на часах время не мог. Видимо, уже светает и вот-вот ударит шестичасовой колокол в храме.
Синго вспомнил колокол в парке Синдзюку.
Он возвещал, что парк закрывается.
– По-моему, это церковный колокол, – сказал Синго, обращаясь к Кикуко. Ему показалось, что они идут в церковь по аллее парка в какой-то европейской стране. Представилось, что толпившиеся у выхода люди тоже направляются в церковь.
Синго поднялся, не выспавшись. Стараясь не смотреть на Кикуко, Синго вышел из дому рано вместе с Сюити. Неожиданно Синго спросил:
– Ты убивал на войне людей?
– Странный вопрос. Те, кто попадал под пули моего пулемета, погибали, наверно. Но ведь, можно сказать, стрелял не я, а пулемет.
Сюити, поморщившись, отвернулся.
Прекратившийся было днем дождь лил потом всю ночь, и утром Токио был окутан туманом.
После приема в ресторане, устроенного фирмой, Синго усадили в последнюю машину, и он оказался в довольно затруднительном положении провожатого гейш.
Две уже немолодые гейши уселись рядом с Синго, а три совсем юных примостились у них на коленях. Синго обнял девушку за талию и привлек к себе:
– Удобно?
– Не беспокойтесь. – Гейша невозмутимо сидела на коленях Синго. Она была года на четыре моложе Кикуко.
Чтобы запомнить эту гейшу, запишу ее имя, когда сяду в электричку, подумал Синго, но потом что-то его отвлекло, и он забыл записать.
В дождь
1
В это утро первой читала газету Кикуко. Почтовый ящик залило дождем, и Кикуко, просушивая газету над газовой плитой, на которой варился рис, пролистывала ее.
Иногда Синго, просыпавшийся рано, сам вставал, шел за газетой и снова ложился в постель почитать, но, как правило, приносить из ящика утреннюю газету было обязанностью Кикуко.
Обычно она просматривала ее, лишь проводив Синго и Сюити.
– Отец, отец, – тихо позвала Кикуко.
– Что такое?
– Если вы уже проснулись, то…
– Что-нибудь случилось?
Что-то произошло, подумал Синго, услышав взволнованный голос Кикуко, быстро поднялся и вышел к ней.
Кикуко с газетой в руках стояла в коридоре.
– Что такое?
– В газете написано об Аихара-сан.
