— Это хорошо для святых… — Потом: — Откуда мне известно, что все кончится в одно мгновение? А сколько оно длится, мгновение? — И заплакал, легонько ударяясь головой об стену. Падре Хосе дали возможность уцелеть, а ему — нет. Может, неправильно его поняли потому, что он так долго был в бегах. Может, решили, что он не пойдет на те условия, которые принял падре Хосе, что он откажется вступить в брак, что он гордец. А если самому предложить такой выход, может, это спасет его? Надежда принесла успокоение, и он заснул, прислонившись головой к стене.
Ему приснился странный сон. Он сидел за столиком в кафе перед высоким соборным алтарем. На столике стояло шесть блюд с кушаньями, и он ел с жадностью. Пахло ладаном, он чувствовал подъем душевных сил. Как всегда во сне, кушанья не имели вкуса, но вот он доест их, и тогда ему подадут самое вкусное. Перед алтарем ходил взад и вперед священник, служивший мессу, но он почти не замечал этого: церковная служба уже не касалась его. Наконец все шесть блюд стояли пустые. Кто-то невидимый глазу позвонил в колокольчик, и священник, служивший мессу, опустился на колени перед тем, как вознести чашу с дарами. Но он сидел и ждал, не глядя на Бога над алтарем, точно этот Бог был для других людей, а не для него. Потом стакан рядом с тарелкой начал наполняться вином, и, подняв глаза, он увидел, что ему прислуживает девочка с банановой плантации. Она сказала:
— Я взяла вино у отца в комнате.
— Потихоньку?
— Нет, не совсем, — сказала она своим ровным, уверенным голосом.
Он сказал:
— Это очень мило с твоей стороны. Я уже забыл ту азбуку — как ты ее называла?
— Морзе.
— Правильно. Морзе. Три долгих стука и один короткий, — и сразу началось постукивание; постукивал священник у алтаря, в проходах между скамьями постукивали невидимки-молящиеся: три долгих стука и один короткий. Он спросил:
— Что это?
— Весть, — сказала девочка, строго, озабоченно и с интересом глядя на него.
Он проснулся, когда уже рассвело. Он проснулся с великой надеждой, но стоило ему увидеть тюремный двор, как надежда сразу, начисто исчезла. Этим утром его ждет смерть. Он съежился на полу с пустой фляжкой в руках и стал вспоминать покаянную молитву.
— Каюсь, Господи, прости мне все мои прегрешения… Я распинал тебя… заслужил твою страшную кару. — Он путал слова, думая о другом. Не о такой смерти возносим мы молитвы. Он увидел свою тень на стене — какую-то недоумевающую и до смешного ничтожную. Как глупо было думать, что у него хватит мужества остаться, когда все другие бежали. Какой я нелепый человек, подумал он, нелепый и никому не нужный. Я ничего не сделал для других. Мог бы и вовсе не появляться на свет. Его родители умерли — скоро о нем даже памяти не останется. Может быть, он и адских мук не стоит. Слезы лились у него по щекам; в эту минуту не проклятие было страшно ему, даже страх перед болью отступил куда-то. Осталось только чувство безмерной тоски, ибо он предстанет перед Богом с пустыми руками, так ничего и не свершив. В эту минуту ему казалось, что стать святым было легче легкого. Для этого требовалось только немного воли и мужества. Он словно упустил свое счастье, опоздав на секунду к условленному месту встречи. Теперь он знал, что в конечном счете важно только одно — быть святым.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Миссис Феллоуз лежала в душном номере гостиницы, прислушиваясь к звуку пароходной сирены, доносившемуся с реки. Видеть она ничего не могла, потому что лоб и глаза у нее были прикрыты платком, смоченным одеколоном. Она громко позвала:
— Милый! Милый! — но ответа не услышала. Ей казалось, будто ее похоронили заживо в большом железном фамильном склепе и она лежит одна под балдахином, на двух подушках. — Милый! — повторила она еще громче и прислушалась.
— Да, Трикси, — отозвался капитан Феллоуз. Он сказал: — Я заснул, мне что-то снилось.
— Подлей, милый, одеколона на платок. Голова у меня просто разламывается.
— Сейчас, Трикси.
Капитан Феллоуз протянул руку к платку. Он постарел, вид у него был усталый, скучающий, как у человека, лишенного любимого занятия. Он подошел к туалетному столику и смочил платок одеколоном.
— Не усердствуй, милый. Когда еще мы сможем купить другой флакон! — Он промолчал, и она резко сказала: — Ты слышишь, что тебе говорят, милый?
— Да.
— Последнее время ты все молчишь. Знал бы, каково лежать здесь больной в одиночестве.
— Сама понимаешь, мне нелегко, — сказал капитан Феллоуз.
— Но мы же решили, милый, — об этом лучше молчать. Зачем растравлять раны.
— Да.
— Нужно думать о себе.
— Да.
Он подошел к кровати и положил платок жене на лоб. Потом, сев на стул, продел руку под сетку и сжал ее пальцы. Они производили странное впечатление — дети, одни, без взрослых, потерявшиеся в чужом городе.
— Ты взял билеты? — спросила она.
— Да, милая.
— Попозже я встану и уложу вещи. Но голова так болит. Ты сказал, чтобы заехали за багажом?
— Забыл.
— Все-таки тебе не мешало бы об этом позаботиться, — проговорила она слабым, капризным голосом. — Больше ведь некому. — И после этой фразы, которой следовало бы избежать, оба замолчали. Потом он вдруг сказал:
— В городе большое волнение.
— Неужели опять революция?
— Нет, нет. Поймали священника и сегодня утром его, беднягу, расстреляют. Я все думаю: может быть, это тот самый, которого Корал… то есть тот, которого мы спрятали у себя.
— Вряд ли.
— Да.
— Священников много.
Он отпустил ее руку и, подойдя к окну, выглянул на улицу. Парусники на реке, асфальтовый, без единой травинки, скверик с бюстом генерала — и всюду, куда ни глянь, стервятники.
Миссис Феллоуз сказала:
— Хорошо, что мы возвращаемся домой. Мне иногда казалось, что я тут и умру.
— Ну, зачем ты так, милая.
— Умирают же люди…
— Да, умирают, — угрюмо сказал он.
— Вот опять! — резко сказала миссис Феллоуз. — Ты же обещал. — Она протяжно вздохнула: — Бедная моя голова.
Он сказал:
— Дать тебе аспирина?
— Не знаю, куда я его дела. Теперь никогда ничего не найдешь.
— Пойти купить?
— Нет, милый, я не могу оставаться одна. — Она продолжала с наигранной бодростью: — Вот приедем домой, и я выздоровею. Позовем настоящего врача. Мне иногда кажется, что это не просто головная боль. Я говорила тебе, что от Норы пришло письмо?
— Нет.
— Дай мне очки, милый, я тебе прочитаю — то, что касается нас с тобой.
