— Надо было им плыть с нами. У них были неприятности с выездной визой?
— Мы получили ее за три часа. Никогда не видел, чтобы иммиграционный отдел и полиция работали так проворно. Им, наверно, очень хотелось от нее избавиться.
— Политические разногласия?
— Кажется, они разошлись во взглядах с министерством социального благоденствия.
Мы выпили еще и еще и посмотрели, как Луиджи для очистки совести проиграл несколько гурдов.
— Как капитан?
— Мечтает скорей выйти в море. Не выносит этого места. Сам не свой, пока не снимется с якоря.
— А тот тип, в каске? Вы благополучно доставили его в Санто-Доминго?
Я испытывал непонятную тоску, вспоминая моих попутчиков, — может быть, потому что там, на море, я в последний раз чувствовал под ногами почву и в последний раз питал какие-то надежды: я возвращался к Марте и верил, что все еще может перемениться.
— В каске?
— Неужели не помните? Он еще декламировал на концерте.
— Ах, тот бедняга. Мы и в самом деле доставили его благополучно, но только на кладбище. У него случился сердечный припадок перед тем, как мы вошли в порт.
Мы почтили память Бэкстера минутным молчанием, а шарик прыгал и щелкал для Луиджи персонально. Он выиграл еще несколько гурдов и поднялся, безнадежно махнув рукой.
— А Фернандес? — спросил я. — Тот черный, который плакал?
— Оказалось, что это сущий клад, — сказал казначей. — Знал все ходы и выходы. Взял на себя похороны. Ведь он, как выяснилось, хозяин похоронного бюро. Беспокоило его только одно: он не знал, какой мистер Бэкстер веры. В конце концов он похоронил его на протестантском кладбище, потому что нашел у него в кармане календарь с предсказаниями на будущее. «Альманах»... не помню, как там дальше.
— «Альманах Старого Мура»?
— Вот-вот.
— Любопытно, какое предсказание там было для Бэкстера.
— Я посмотрел. Ничего лично для него там не было. Ураган, который вызовет большие опустошения. Серьезная болезнь королевской семьи. Подъем цен акций сталелитейных концессий на несколько пунктов.
— Пошли, — сказал я. — Пустое казино хуже пустой могилы.
Луиджи уже обменивал свои фишки на деньги, и я сделал то же самое. На улице воздух был тяжелый. Как всегда, собиралась гроза.
— Вас ждет такси? — спросил я судового казначея.
— Нет. Шофер потребовал, чтобы я с ним расплатился.
— Они не любят стоять здесь по вечерам. Я отвезу вас на корабль.
Огни по ту сторону спортивной площадки загорались, гасли и загорались снова. «Je suis Ie Drapeau Haltien, Uni et Indivisible. Francois Duvalier». (Буква «F» перегорела, так что читалось «rancois Duvalier».) Мы миновали статую Колумба и приехали в порт, к «Медее». Лампочка освещала сходни и полицейского, стоявшего внизу. Свет из каюты капитана падал на капитанский мостик. Я посмотрел на палубу, где сидел когда-то, разглядывая пассажиров, которые, несмотря на качку, совершали свой утренний моцион. В порту «Медея» (а она была единственным здесь судном) выглядела совсем незначительной. Очевидно, морской простор придавал маленькому суденышку достоинство и величие. Под ногами у нас скрипела угольная пыль, на зубах хрустел песок.
— Давайте поднимемся на борт и выпьем на прощание.
— Нет. Если я поднимусь, мне, пожалуй, захочется остаться, что вы тогда со мной сделаете?
— Капитан потребует у вас выездную визу.
— Сперва ее потребует вот этот тип, — сказал я, кивнув на полицейского у сходен.
— Ну, с ним-то мы приятели.
Казначей жестом показал, как он опрокидывает стакан, и ткнул в меня пальцем. В ответ полицейский ухмыльнулся.
— Видите, он не против.
— Все равно не поднимусь. Я и так уже сегодня пил что попало, — сказал я. Но все же медлил у сходен.
— А мистер Джонс, — спросил казначей, — что с мистером Джонсом?
— Процветает.
— Мне он понравился, — признался казначей.
Эта темная личность, майор Джонс, которому никто не доверял, обладал удивительным талантом завоевывать друзей.
— Он мне сказал, что родился под созвездием Весов, значит, в октябре, и я посмотрел, что там про него.
— Где? У «Старого Мура»? Ну и что там было сказано?
— Артистическая натура. Честолюбив. Преуспеет на литературном поприще. Что касается будущего, я там нашел только важную пресс-конференцию генерала де Голля и электромагнитные бури в Южном Уэльсе.
— Он мне сказал, что вот-вот сорвет куш в четверть миллиона долларов.
— На литературном поприще?
— Вряд ли. Предложил мне пойти к нему в компаньоны.
— Значит, и вы разбогатеете?
— Нет. Я отказался. У меня тоже была мечта, как разбогатеть. Может, когда-нибудь я вам расскажу о передвижной выставке картин — это была самая удачная затея в моей жизни, но мне пришлось смыться, и вот я приехал сюда и получил свою гостиницу. Неужели вы думаете, что я так легко откажусь от верного дохода?
— Вы считаете, что гостиница — это верный доход?
— Самый верный из всех, какие у меня когда-либо были.
— Когда мистер Джонс разбогатеет, вы пожалеете, что не отказались от этого верного дохода.
— Может, он мне даст взаймы и я как-нибудь перебьюсь, пока не вернутся туристы.
— Да, он по-своему, натура широкая. Он щедро дал мне на чай, правда конголезскими бумажками, и банк отказался их обменять. Мы выйдем в море только завтра вечером, а то и позже. Приведите мистера Джонса к нам.
На склонах Петионвиля заиграли молнии; временами их лезвия сверкали так долго, что высекали из тьмы очертания пальмы или угол крыши. В воздухе пахло близким дождем, и глухое бормотание грома напоминало о школьниках, хором повторяющих ответы учителю. Мы пожелали друг другу спокойной ночи.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Я никак не мог заснуть. Молнии вспыхивали и гасли с таким же постоянством, как самореклама Папы-Дока в парке, и, когда дождь ненадолго стихал, сквозь москитные сетки просачивалось немного воздуха. Обещанное Джонсом богатство не выходило у меня из головы. Бросит ли Марта мужа, если я получу свою долю? Но ведь ее удерживали не деньги, а Анхел. Я мысленно уговаривал ее, что Анхел будет доволен, если я откуплюсь от него регулярным пайком головоломок и печенья. Я заснул, и мне приснилось, что я еще маленький и стою на коленях у алтаря школьной часовни в Монте-Карло. Священник ходит по рядам и кладет каждому в рот французское печенье, но, дойдя до меня, проходит не останавливаясь. Мимо меня с двух сторон приходят и уходят причащающиеся, а я упрямо не встаю с колен. Священник снова раздает печенье и снова обходит меня. Тогда я встаю и угрюмо иду по приделу, который превращается в огромный птичник с рядами попугаев, прикованных цепочками к крестам. Кто-то пронзительно меня окликает: «Браун, Браун!», но я не уверен, что это мое имя, и не оборачиваюсь. «Браун!» На этот раз я проснулся — кто-то звал меня с веранды, расположенной прямо под моей комнатой.
