— Он был одним из связных Филипо. И никого не выдал.
— А вы тоже связной?
Он разлил портвейн. Я не люблю пить портвейн перед обедом, но в этот вечер выпил охотно; мне было все равно что, лишь бы пить. Доктор Мажио не ответил на мой вопрос, и я задал ему другой:
— Откуда вы знаете, что он никого не выдал?
Ответ доктора Мажио был достаточно веским:
— Как видите, я еще здесь.
Старая мадам Ферри — она присматривала за домом и стряпала — заглянула в дверь и напомнила, что обед готов. На ней было черное платье и белая наколка. Обстановка, в которой жил этот марксист, могла показаться странной, но я вспомнил, что когда-то слышал о кружевных занавесках и горках для фарфора, украшавших первые реактивные самолеты Ильюшина. Как и эта старушка, они придавали всему надежность, внушали веру в незыблемость бытия.
Нам подали отличный бифштекс, картофель со сметаной, чуть приправленный чесноком, и бордо, лучше которого вряд ли найдешь так далеко от его родины. Доктор Мажио был сегодня неразговорчив, но его молчание было так же величественно, как и его речь. Когда он спрашивал: «Еще бокал?» — эта фраза напоминала краткую эпитафию. После обеда он мне сообщил:
— Американский посол возвращается.
— Вы уверены?
— И с Доминиканской Республикой скоро начнут дружественные переговоры. Нас снова предали.
Старушка принесла кофе, и он умолк. Лицо его было скрыто от меня стеклянным колпаком, прикрывавшим сложное сооружение из восковых цветов. Мне все казалось, что после обеда мы присоединимся к другим членам Броунинговского общества для обсуждения «Португальских сонетов». Как далеко отсюда лежал Хамит в своей канаве.
— У меня есть кюрасо или, если вы предпочитаете, немного бенедиктина.
— Пожалуй, кюрасо.
— Кюрасо, мадам Ферри.
И снова воцарилось молчание, прерываемое лишь раскатами грома за окном. Я недоумевал, зачем он меня вызвал, но, лишь после того как мадам Ферри снова пришла и ушла, я узнал это:
— Я получил ответ от Филипо.
— Хорошо, что ответ пришел вам, а не Хамиту.
— Он сообщает, что будет в назначенном месте три ночи подряд на будущей неделе. Начиная с понедельника.
— На кладбище?
— Да. В эти ночи луны почти не будет.
— А вдруг не будет и грозы?
— Вы когда-нибудь видели, чтобы в это время года три ночи кряду не было грозы?
— Нет. Но мой пропуск действителен только на один день. Понедельник.
— Это пустяки. Мало кто из полицейских умеет читать. Высадив Джонса, поезжайте дальше. Если что-нибудь сорвется и вас возьмут на подозрение, я постараюсь предупредить вас в Ле-Ке. Оттуда вы, может, сумеете бежать на рыбачьей лодке.
— Дай бог, чтобы ничего не сорвалось. Я вовсе не хочу бежать. Вся моя жизнь здесь.
— Вам надо проехать Пти-Гоав, пока идет гроза, не то там непременно обыщут машину. После Пти-Гоав можете спокойно ехать до Акена, а там вы уже будете одни.
— До чего обидно, что у меня нет вездехода.
— Да, обидно.
— А как насчет часовых у посольства?
— О них не беспокойтесь. Во время грозы они пойдут пить ром в кухню.
— Надо предупредить Джонса, чтобы он был готов. Боюсь, как бы он не пошел на попятный.
Доктор Мажио сказал:
— Вы не должны ходить в посольство до самого отъезда. Я зайду туда завтра — лечить Джонса. Свинка в его возрасте — опасная болезнь: может вызвать неспособность к деторождению и даже половое бессилие. Такой долгий инкубационный период после болезни ребенка вызвал бы подозрение у врача, но слуги этого не поймут. Мы его изолируем, обеспечим ему полный покой. Вы вернетесь из Ле-Ке задолго до того, как узнают о его побеге.
— А вы, доктор?
— Я лечил его, пока в этом была необходимость. Этот период — ваше алиби. А моя машина не выедет из Порт-о-Пренса — вот мое алиби.
— Надеюсь, что он хоть стоит того, на что мы идем.
— Поверьте, я тоже на это надеюсь. Надеюсь от души.
3
На следующий день Марта сообщила запиской, что Джонс заболел и доктор Мажио опасается осложнений. Она сама ухаживает за больным и не может отлучиться из посольства. Это была записка, предназначенная для посторонних глаз, записка, которую следовало положить на видное место, и все-таки у меня сжалось сердце. Ведь могла же она незаметно намекнуть, хотя бы между строк, что любит меня. Опасности подвергался не только Джонс, но и я, однако обществом ее в те последние дни наслаждался он. Я представлял себе, как Марта сидит у него на кровати и он ее смешит, как смешил когда-то Тин-Тин в стойле матушки Катрин. Суббота пришла и прошла, потом наступило нескончаемое воскресенье. Мне не терпелось как можно скорее со всем этим развязаться.
В воскресенье днем, когда я читал на веранде, к гостинице подъехал капитан Конкассер — я позавидовал, что у него есть вездеход. Шофер с большим животом и полным ртом золотых зубов — тот, что раньше обслуживал Джонса, — сидел рядом с Конкассером, оскалившись, как обезьяна в зоологическом саду. Конкассер не вышел из машины; оба они уставились на меня сквозь черные очки, а я, в свою очередь, уставился на них, но у них было преимущество — мне не видно было, как они моргают.
После долгого молчания Конкассер произнес:
— Я слышал, будто вы едете в Ле-Ке.
— Да.
— Когда?
— Надеюсь, завтра.
— Ваш пропуск выдан на краткий срок.
— Знаю.
— День туда, день назад и одна ночь в Ле-Ке.
— Знаю.
— У вас должно быть важное дело, если вы решились на такую утомительную поездку.
— Я сообщил, какое у меня дело. В полицейском участке.
— В горах под Ле-Ке прячется Филипо. Там же и ваш слуга Жозеф.
— Вы осведомлены лучше меня. Впрочем, это ваша профессия.
— Сейчас вы живете один?
— Да.
— Ни кандидата в президенты. Ни мадам Смит. Даже британский поверенный в делах и тот в отпуску. Вы отрезаны от всего. Вам бывает страшно по ночам?
— Ко всему привыкаешь.
— Мы будем следить за вами всю дорогу, отмечать ваш проезд через каждый пост. Вам придется отчитаться, как вы провели время. — Он сказал что-то своему шоферу, и тот рассмеялся.
— Я сказал ему, что он или я учиним вам допрос, если вы задержитесь.
— Такой же допрос, как Жозефу?
— Да. Точно такой же. Как поживает майор Джонс?
— Довольно плохо. Заразился свинкой от сына посла.
