«Что такое этот „лазарет“, если не плод измышлений расстроенного ума?» – нередко задавал себе вопрос Дигби. Оно, конечно, существует, это кирпичное крыло дома с решетками на окнах и высокой оградой, там даже есть особый персонал. Но кто может поручиться, что в «лазарете» вообще кто-то есть? Иногда Дигби казалось, что «лазарет» так же реален, как ад в представлении добрых церковников, – необитаемое место, которым только пугают.
Вдруг откуда-то стремительно появился майор Стоун. Увидев Дигби, он резко свернул к нему по дорожке. На лбу у него блестели капельки пота.
– Вы меня не видели, понятно? – пробормотал он на ходу. – Вы меня не видели! – и пробежал мимо. Секунду спустя он исчез в кустах, и Дигби пошел дальше. Он подумал, что ему пора уезжать. Ему здесь нечего делать, он не сумасшедший. Правда, его чуть-чуть встревожило то, что майор Стоун тоже считает себя здоровым.
Когда он подошел к дому, оттуда выбежал Джонс, Вид у него был сердитый и обеспокоенный.
– Вы не видели майора Стоуна? – спросил он, Дигби только на секунду запнулся:
– Нет.
– Его ищет доктор. У него резкое ухудшение. Чувство товарищества к собрату-больному стало слабее.
– Я его не так давно видел… – сказал Дигби.
– Доктор очень встревожен. Он может причинить вред… себе или другим. – Очки без оправы словно посылали сигналы: будьте осторожны, не берите на себя такую ответственность.
Дигби нехотя сказал:
– Поглядите, нет ли его возле пруда.
– Спасибо! – сказал Джонс и позвал: – Пул! Пул!
– Иду! – ответил чей-то голос.
На душу Дигби, как тяжелое темное покрывало, опустилось предчувствие какой-то беды, казалось, кто-то шепнул ему: «Берегись!» – он был уверен, что это услышал. У калитки в «лазарет» стоял человек в таком же белом халате, как Джонс, только погрязнее. Он был похож на карлика с могучими горбатыми плечами и дерзким лицом.
– Пруд! – сказал Джонс.
Человек заморгал и не двинулся с места, вглядываясь в Дигби с наглым любопытством. Он явно служил в «лазарете», в саду его никогда не было видно. Халат и пальцы у него были выпачканы чем-то вроде йода.
– Пойдемте скорее, доктор беспокоится, – сказал Джонс.
– По-моему, я вас где-то встречал? – спросил Пул, глядя на Дигби с каким-то злорадством. – Ну да, конечно, встречал.
– Нет! – сказал Дигби. – Нет!
– Ну что ж, значит, теперь познакомимся. – Он осклабился и сказал, причмокнув: – Я там смотритель. – И махнул длинной обезьяньей лапой в сторону «лазарета».
Дигби громко сказал:
– Я вас никогда в жизни не видел. И знать не желаю. – Он успел заметить удивленное лицо Джонса, но тут же повернулся к ним обоим спиной и услышал, как они торопливо зашагали к пруду.
Это была правда: он не знал этого человека, но мрак, покрывавший его прошлое, словно зашевелился; каждую минуту что-то могло пробиться из-под обволакивающей его пелены. Он вдруг почувствовал страх и поэтому разговаривал так резко. Дигби не сомневался, что в истории его болезни появится дурная отметка, и это его пугало…
Почему он так боится вспоминать? «В конце концов, я же не преступник!» – прошептал он.
VI
У парадного входа его встретила горничная.
– Мистер Дигби, к вам гости.
Сердце его забилось:
– Где?
– В приемной.
Она стояла, перелистывая «Татлер», а он не мог придумать, что сказать. Она была такая же, какой он, казалось, помнил ее давно: маленькая, настороженная, натянутая как струна, – и в то же время она была частью его жизни, о которой он ничего не знал.
– Как это мило с вашей стороны… – начал он и замолчал. Он испугался: стоит завести с ней пустой разговор, и они навек будут приговорены к этим призрачным отношениям. Они будут изредка встречаться, болтать о погоде, делиться впечатлениями о театре. Пройдя мимо нее на улице, он приподнимет шляпу, и то, что едва ожило, безболезненно умрет навсегда. Поэтому он неторопливо сказал:
– Я с тоской ждал вашего прихода с тех пор, как вы были в последний раз. Когда нечего делать, дни тянутся бесконечно, и ты только думаешь и задаешь себе вопросы. Какая нелепая жизнь.
– Нелепая и чудовищная, – поправила она.
– Не такая уж чудовищная, – возразил он, но сразу же вспомнил Пула. – Как мы с вами разговаривали, прежде чем я потерял память? Вряд ли держались так чопорно, как теперь, правда? Вы с журналом в руках, а я… мы же были друзьями?
– Да.
– Нам надо вернуться назад. Так нельзя. Садитесь сюда, и давайте зажмурим глаза. Представим, что все, как прежде, до того как разорвалась бомба. О чем мы говорили в ту минуту? – Она сидела молча, как убитая, и он с удивлением воскликнул:
– Не надо же плакать!
– Вы сами сказали, чтобы я закрыла глаза.
– Они и у меня закрыты.
Он больше не видел сверкающую, до приторности нарядную приемную с атласными обложками журналов и хрустальными пепельницами, перед глазами была только тьма. Вытянув руки, он ощупью дотронулся до ее руки и спросил:
– Вам не кажется это странным?
Спустя долгое время глухой, сдавленный голос ответил:
– Нет.
– Ну конечно, я вас любил, правда? – И когда она промолчала, он объяснил: – Я не мог вас не любить. Не зря ведь в день, когда вы пришли, у меня появилось чувство облегчения, будто я боялся, что придет кто-то совсем другой. Как же я мог вас не любить?
– Не думаю, что это было возможно.
– Почему?
– Мы знали друг друга всего несколько дней.
– Слишком мало, чтобы вы успели что-то ко мне почувствовать?
Снова наступило долгое молчание. Потом она сказала:
– Нет, не мало.
– Но я ведь много старше вас. И не так уж хорош собой. Что же я был за человек?
Она ответила сразу, не затрудняясь, словно это был урок, который она выучила и без конца повторяла в уме:
– Вы знаете, что такое жалость. Вы не любите, когда люди страдают.
– Разве это такая уж редкость? – спросил он с искренним любопытством; он совсем не знал, чем и как живут люди там, за оградой.
– Да, редкость там, откуда я… Мой брат… – она запнулась и громко перевела дыхание.
– Ну да, конечно, – перебил он, стараясь поймать что-то, возникшее в памяти, прежде чем оно уйдет, – у вас был брат! И он тоже был моим другом.
– Давайте прекратим эту игру, – сказала она. – Я вас прошу. – Они вместе открыли глаза и увидели лоснящуюся от комфорта гостиную.
– Я хочу отсюда уехать, – сказал он,
