— Ну, обыкновенный парнишка.
— Высокий?
— Не особенно.
— Блондин?
— Не сказала бы.
— Каких лет?
— Приблизительно моих, кажется.
— А сколько вам?
— Восемнадцать, — ответила Молли, вызывающе глядя поверх пишущей машинки и кипящего чайника и продолжая сосать конфету.
— Просил денег?
— У него не было времени просить денег.
— А больше вы ничего не заметили?
— Мистер Хейл очень хотел, чтобы я пошла с ним. Но я не смогла, ведь со мной была подруга.
— Спасибо, — сказала Айда, — все-таки я кое-что узнала.
— Вы сыщик?
— О нет. Я просто его приятельница.
Здесь действительно было что-то не так, теперь она в этом убедилась. Она опять вспомнила, как он нервничал в такси, и, шагая в лучах вечернего солнца по Холборну к своему жилью за Рассел-сквер, она снова подумала о том, как он протянул ей десять шиллингов, прежде чем отпустил ее в туалет. Он был настоящий джентльмен; возможно, это были его последние несколько шиллингов, а эти люди — этот парень — требовали с него деньги. Может быть, он тоже был разорившийся бедняк, вроде Чарли Мойна, и теперь, когда лицо его уже начало расплываться у нее в памяти, она невольно наделяла его некоторыми чертами Чарли Мойна, во всяком случае, его воспаленными глазами. Галантные джентльмены, щедрые джентльмены, настоящие джентльмены. В холле «Империала» со стен свисали напыщенные рекламы, солнце бросало отлогие лучи сквозь ветви платанов, и колокольчик звонил и звонил, призывая к чаю, в каком-то пансионе на Корэм-стрит.
«Попробую-ка я столик, — подумала Айда, — и тогда уж буду знать».
Когда она добралась до дома, в передней лежало письмо — открытка с изображением Брайтонского мола. Если бы я была суеверной, подумала она, если бы я была суеверной… Она перевернула открытку. Это писал всего лишь Фил Коркери, который просил ее приехать. Каждый год она получала такую же открытку из Истборна, из Гастингса, а однажды получила из Абернстуита. Но она ни разу не поехала. Он был не из тех, кому ей хотелось бы подавать надежды. Слишком уж тихий. Таких она не считала мужчинами.
Она вышла на лестницу, ведущую в подвал, и позвала старика Кроу. Ей нужны были еще две руки для спиритического сеанса, и она знала, что старику это доставит удовольствие.
— Дедушка Кроу, — позвала она, глядя вниз на каменную лестницу. — Дедушка Кроу.
— Что вам, Айда?
— Я собираюсь повертеть столик.
Она не стала ждать его, а поднялась к себе, чтобы все приготовить. Комната выходила на восток, и солнца в ней уже не было. Стало прохладно и сумрачно. Айда включила газовый камин и задернула старые портьеры из пурпурного плюша, чтобы закрыться от серых небес и дымовых труб. Затем она поправила диван-кровать и подвинула к столу два стула. Из-за стекла буфета на нее взглянула ее жизнь, уютная жизнь: фарфоровые безделушки, купленные на побережье, фотография Тома, книги Эдгара Уоллеса
[3]
и Нетты Сиретт,
[4]
приобретенные у букиниста, ноты, журнал «Добрые друзья», портрет ее матери, опять фарфоровые безделушки, несколько стоявших вместе зверушек из дерева и резины, мелочи, подаренные приятелями; спиритическая доска.
Она осторожно вынула доску и заперла буфет. Плоская овальная доска из полированного дерева на маленьких колесиках была похожа на какое-то насекомое, выползшее из ящика в подвале на кухне. Но на самом деле ее сделал старик Кроу; он тихонько постучался в дверь и вошел бочком: седые волосы, бледное лицо, близорукие, подслеповатые глазки, щурящиеся на голый светлый шар настольной лампы. Айда бросила на лампу розовый вязаный шарф, чтобы смягчить свет и поберечь его глаза.
— Вам нужно спросить у него что-нибудь, Айда? — поинтересовался старик Кроу. Он слегка дрожал от нетерпения, испуганный и заинтригованный. Айда очинила карандаш и вставила его в отверстие на узком конце доски.
— Садитесь, дедушка Кроу. Что вы сегодня днем делали?
— У жильцов двадцать седьмого номера были похороны. Умер один из этих студентов-индийцев.
— Я тоже была на похоронах. У вас были хорошие?
— В наше время не бывает хороших похорон. Лошади всегда без плюмажей.
Айда подтолкнула доску, она покатилась вбок по полированному столу, больше, чем когда-либо, похожая на какого-то жука.
— Карандаш слишком длинный, — сказал старик Кроу. Он сидел, зажав руки между коленями, и, нагнувшись вперед, следил за прибором. Айда привинтила карандаш немного выше.
— О прошлом или о будущем? — спросил старик Кроу; у него еще не прошла легкая одышка.
— Сегодня я хочу вызвать духа, — ответила Айда.
— Живого или умершего?
— Умершего. Я видела, как его сожгли сегодня днем. В крематории. Идите сюда, дедушка Кроу, положите пальцы.
— Лучше снимите кольца, — сказал старик Кроу. — Золото его смущает.
Айда сняла кольца, положила кончики пальцев на доску, которая заскрипела и покатилась прочь от нее по большому листу писчей бумаги.
— Ну давайте, дедушка Кроу.
Старик Кроу захихикал.
— Она ведь упрямая, — сказал он и положил свои костлявые пальцы на самый краешек доски, выбивая мелкую нервную дробь. — Что вы хотите спросить его, Айда?
— Ты здесь, Фред?
Доска, скрипя, завертелась под их пальцами, чертя по бумаге длинные линии то в том, то в другом направлении.
— Она хочет сделать по-своему, — заметила Айда.
— Тише! — прошептал старик Кроу.
Заднее колесико доски немного застопорилось, и она остановилась.
— Теперь можно и посмотреть, — сказала Айда.
Она оттолкнула доску в сторону, и оба стали разглядывать сеть линий, проведенных карандашом.
— Здесь можно различить Д, — заметила Айда.
— А может, это Н.
— Во всяком случае, что-то тут есть. Попробуем еще раз.
Она решительно положила пальцы на доску.
— Что случилось с тобой, Фред?
И прибор тотчас же дернулся и покатился. Вся ее неукротимая воля словно сосредоточилась в кончиках пальцев; на этот раз она не потерпит никакой бессмыслицы; бледное лицо старика Кроу, сидевшего с другой стороны, тоже сосредоточенно нахмурилось.
— Пишет… Настоящие буквы, — с торжеством сказала Айда, и, когда ее пальцы на мгновение легли свободнее, она почувствовала, как доска решительно покатилась прочь, будто повинуясь еще чьей-то воле.
