И она смиренно ответила:
— Мне мало приходилось танцевать.
— Пустяки… — сказал Малыш. — Я не очень-то гожусь для танцев.
Он взглянул на медленно движущиеся пары, похожие на животных с двумя спинами; удовольствие, подумал он, они называют это удовольствием; его охватило чувство одиночества, ужасное сознание того, что его никто не понимает. Площадку освободили для последнего отделения ночной программы. Светлое пятно прожектора выхватило кусок пола, певца в смокинге, микрофон на длинном гибком черном стержне. Певец взял его нежно, словно это была женщина, и стал осторожно покачивать из стороны в сторону, лаская его губами, а из громкоговорителей над галереей его хриплый шепот звучал над залом, словно голос диктора, возвещающий о победе, словно официальное сообщение, объявленное после долгой проверки цензурой.
— Вот здорово, просто здорово, — сказал Малыш, поддавшись непреодолимому воздействию этого беззастенчивого рева.
Музыка мне о любви говорит,
Свищет скворец возле нашей тропинки —
Он мне о нашей любви говорит.
Если такси загудит,
Или сова закричит,
Поезд метро прогрохочет средь мрака,
Иль прожужжит мне пчела-работяга —
Все мне о нашей любви говорит.
Западный ветер у нашей тропинки,
Он говорит, говорит без запинки,
Он о любви говорит.
И соловей, что ночами поет,
И почтальон, что сигнал подает,
Электросверла своим скрежетаньем
И телефоны звонков дребезжаньем —
Все мне о нашей любви говорит.
Малыш смотрел на светлое пятно: «музыка», «любовь», «соловей», «почтальон» — слова эти трепетали в его мозгу, как стихи; одной рукой он ласкал склянку с серной кислотой, лежавшую у него в кармане, другой — держал руку Роз. Нечеловеческий голос завывал над галереей, а Малыш сидел молча. На этот раз он сам получил предупреждение — жизнь показывала ему склянку с серной кислотой и предупреждала: «Я испорчу тебе физиономию». Она говорила с ним языком музыки, и когда он уверял ее, что никогда больше не будет ввязываться в такие дела, у музыки наготове был ответ: «Иногда это от нас не зависит. Просто так получается».
Сторожевая залает собака
Там, возле тропки, на знаю, однако,
Пес мне о нашей любви говорит.
Толпа, как по команде «смирно», стояла в шесть рядов за столиками (на площадке не хватало мест для такой массы народа). Никто не шелохнулся. Это было как торжественный гимн в день перемирия, когда король снимает свой венок победителя, все обнажают головы, а войска словно каменеют. Такая любовь, такая правда, такая музыка были понятны этим людям.
Грэйси Филдс людей смешит,
В жертву целится бандит,
Но любой всегда и всюду
О нашей любви говорит.
Музыка гремела под китайскими фонариками, и в розовом пятне прожектора резко выделялся певец, прижавший микрофон к своей крахмальной рубашке.
— Ты была влюблена? — спросил Малыш отрывисто и смущенно.
— Ну да, конечно, — ответила Роз.
Малыш продолжал с внезапной язвительностью:
— Ну да, конечно, ты еще неопытная. Не знаешь, что люди творят на свете. — Музыка смолкла, и в тишине он громко засмеялся. — Ты еще невинная. — Люди поворачивались на стульях и смотрели в их сторону; какая-то девица захихикала. Его пальцы ущипнули Роз за руку. — Ты еще неопытная, — повторил он. Он приводил себя в легкое чувственное бешенство, как бывало, когда он дразнил слабых ребят в городской школе. — Ты ничего не знаешь, — повторил он с презрением и вонзил ей в руку ногти.
— Ну нет, — запротестовала она. — Я многое знаю.
Малыш усмехнулся.
— Ничего ты не знаешь. — И он так ущипнул ее за руку, что ногти его почти встретились под кожей. — Хочешь, я буду твоим дружком? Будем водить с тобой компанию?
— Конечно, я очень хотела бы, — ответила она. Слезы гордости и боли защекотали ее опущенные веки. — Если тебе нравится это делать, продолжай.
Малыш отпустил ее руку.
— Не будь такой покладистой, — сказал он. — Почему мне должно это нравиться? Ты думаешь, что много понимаешь, — упрекнул он ее. Гнев жег его внутри, как раскаленные угли, а музыка снова заиграла; все удовольствие, испытанное им в прежние времена от щипков и выворачивания рук, шуток с лезвием бритвы, которым он научился позже, — что было бы во всем этом забавного, если бы жертвы не визжали? Он с бешенством проговорил: — Пойдем отсюда. Терпеть не могу этот кабак.
И Роз послушно принялась убирать в сумочку свою пудреницу и носовой платок. Что-то звякнуло у нее в сумочке.
— Что это? — спросил Малыш, и она показала ему кончик шнурка с четками.
— Ты католичка? — спросил Малыш.
— Да, — ответила Роз.
— Я тоже католик, — сказал Малыш.
Он схватил ее за руку и вытолкнул на темную улицу, где шел мелкий дождь. Он поднял воротник и побежал; вспыхнула молния, раздались раскаты грома; они перебегали от подъезда к подъезду, пока опять не оказались на набережной в одной из пустых стеклянных беседок. Здесь они были одни в эту бурную, душную ночь.
— Ну да, я даже когда-то пел в хоре, — признался Малыш и вдруг тихо запел своим ломающимся мальчишеским голосом: — «Agnus Dei qui tollis peccata mundi, dona nobis pacem».
[5]
В его голосе звучал целый потерянный мир: светлый угол под органом, запах ладана и накрахмаленных стихарей и музыка. Музыка, безразлично какая: «Agnus Dei», «прелестна на взгляд, так сладко обнять», «свищет скворец возле нашей тропинки», «credo in unum Deum»,
[6]
— всякая музыка волновала его, говорила ему о чем-то таком, чего он не мог понять.
— Ты ходишь к мессе? — спросил он.
— Иногда, — ответила Роз. — Это зависит от работы. Большей частью бывает так, что если я иду к мессе, то совсем не высыпаюсь.
— Мне наплевать, что ты там делаешь, — резко сказал Малыш. — Я-то не хожу к мессе.
— Но ведь ты веришь, правда? — взмолилась Роз. — Ты веришь, что Бог есть?
— Конечно, есть, — ответил Малыш. — Что еще может там быть, если не Бог? — продолжал он презрительно. — Ведь это единственное, что, возможно, имеет смысл. Эти атеисты, они ничего не знают. Конечно, есть ад, геенна огненная и вечное проклятие, — сказал он, глядя на темную бурную воду, на молнии и фонари, качающиеся над черными сваями Дворцового мола, — конечно, есть адские муки.
— И рай тоже, — тревожно сказала Роз.
Дождь лил, не переставая.
