— Вы не можете не верить в любовь. Вы же католичка. Разве бог не любит всех на свете?
— Он — да. Он на это способен. И очень немногие из нас.
— Вы любите мужа. Вы же сами мне говорили. Из-за этого вы и вернулись.
Луиза грустно призналась:
— Наверно, люблю. Как умею. Но это совсем не та любовь, которую вы себе выдумали. Никакой чаши с ядом, роковой судьбы, черных парусов. Мы не умираем от любви, Уилсон, разве что в книгах. Да еще какой-нибудь мальчишка сдуру, — и то у него это только поза. Давайте не становиться в позу, Уилсон: в нашем возрасте это уже не забавляет.
— Я не становлюсь в позу, — сказал он с той яростью, в которой сам отчетливо чувствовал фальшь. Он встал перед книжным шкафом, словно призывая свидетеля, о котором она забыла: — Что ж, и у них всех — только поза?
— Не совсем. Вот почему я люблю их больше, чем ваших любимых поэтов.
— И все же вы вернулись. — Лицо его озарилось недобрым вдохновением. — А может, это была просто ревность?
— Ревность? Господи, к кому же я могу ревновать?
— Они ведут себя осторожно, — сказал Уилсон, — но не так осторожно, чтобы люди ничего не знали.
— Я не понимаю, о ком вы говорите?
— О вашем Тикки и Элен Ролт.
Луиза ударила его по щеке, но задела нос; из носу обильно пошла кровь.
— Это за то, что вы назвали его Тикки, — сказала она. — Никто не смеет его так называть, кроме меня. Вы же знаете, как он это ненавидит. Нате, возьмите мой платок, если у вас нет своего.
— У меня сразу начинает идти кровь. Вы не возражаете, если я прилягу?
Он растянулся на полу, между столом и шкафом для продуктов; вокруг ползали муравьи. Сперва в Пенде Скоби видел, как он плачет, а теперь — вот это.
— Хотите, я положу ключ вам за шиворот? — спросила Луиза.
— Не надо. Спасибо.
Кровь запачкала листок из «Даунхемца».
— Вы уж меня, пожалуйста, простите. У меня ужасный характер. Но это вас излечит, Уилсон.
Если живешь только романтикой, от нее нельзя излечиться. В мире слишком много бывших служителей той или иной веры; право же, лучше делать вид, будто еще во что-то веришь, чем блуждать во враждебной пустоте, полной жестокости и отчаяния. Он упрямо настаивал:
— Меня ничто не излечит, Луиза. Я вас люблю. Ничто, — повторял он, орошая кровью ее носовой платок.
— Вот странно, если бы это было правдой! — сказала она. Он вопросительно хмыкнул, лежа на полу. — То есть если бы оказалось, что вы один из тех, кто в самом деле умеет любить. Раньше я думала, что Генри умеет. Было бы странно, если бы оказалось, что умеете вы.
Уилсона вдруг охватил нелепый страх, что теперь его примут за того, за кого он себя выдает, — чувство, которое испытывает штабной писарь: он врал, что умеет водить танк, а теперь началась атака и он видит, что хвастовству его поверили. Признаться, что он ничего не умеет, кроме того, что вычитал в технических журналах, уже поздно… «Печальная любовь моя! Ты ангел, ты и птица!»
[17]
Уткнувшись носом в платок, он благородно признал:
— Думаю, что и он любит… конечно, по-своему.
— Кого? — спросила Луиза. — Меня? Эту Элен Ролт, на которую вы намекаете? Или только себя?
— Я не должен был вам ничего рассказывать.
— Значит, это неправда. Давайте говорить начистоту, Уилсон. Вы себе не представляете, как я устала от утешительной лжи. Она красивая?
— О нет, нет! Ничего подобного!
— Конечно, она молодая, а я женщина средних лет. Но вид у нее после всего, что она пережила, наверно, довольно потрепанный.
— Да, вид у нее очень потрепанный.
— Но зато она не католичка. Счастливица. Она свободна!
Уилсон сел, прислонившись к ножке стула, и сказал с искренним жаром:
— Я вас очень прошу, не зовите меня Уилсоном!
— Эдуард. Эдди. Тед. Тедди.
— У меня опять пошла кровь, — сказал он жалобно и снова лег на пол.
— А что вы об этом знаете, Тедди?
— Пожалуй, лучше зовите меня Эдуардом. Я видел, как он выходил из ее дома в два часа ночи. И он опять был у нее вчера после обеда.
— Он был на исповеди.
— Гаррис его видел.
— Да вы за ним, видно, следите.
— Я подозреваю, что он играет на руку Юсефу.
— Невероятно! Это уж вы перехватили.
Она стояла над ним, словно это был покойник; в руке он сжимал окровавленный платок. Оба не слышали, как подъехала машина и снаружи раздались шаги. Обоим было странно услышать голос из внешнего мира: в этой комнате было так уединенно, так душно, как в склепе.
— Что тут случилось? — произнес голос Скоби.
— Да просто… — сказала Луиза и растерянно развела руками, будто хотела спросить: с чего тут начнешь объяснять? Уилсон кое-как поднялся, и кровь сразу же закапала у него из носа.
— Ну-ка, — сказал Скоби и, вытащив связку ключей, сунул ее Уилсону за шиворот. — Вот увидите, старинные средства всегда помогают. — И в самом деле, через несколько секунд кровь остановилась. — Никогда не ложитесь навзничь, — продолжал он рассудительно. — Секунданты обтирают боксеров губкой, смоченной в холодной воде, а у вас такой вид, будто вы дрались, Уилсон.
— Я всегда ложусь на спину, — сказал Уилсон. — От вида крови мне становится плохо.
— Хотите выпить?
— Нет. Мне надо идти.
Он с усилием вытащил ключи из-под рубашки, забыв как следует заправить ее в брюки. Он обнаружил это, только что вернувшись домой, когда ему сделал замечание Гаррис. Он подумал: вот, значит, как я выглядел, уходя от них, а они сидели рядышком и смеялись. Он смотрел в окно на окрестный пейзаж, в ту сторону, где стоял дом Скоби, словно на поле боя после поражения. Кругом была потрескавшаяся земля и мрачные железные домишки. Интересно, такими же унылыми выглядели бы эти места, если бы он оказался победителем? Но в любви не бывает побед; иногда достигаешь незначительного тактического успеха, конец же всегда один — поражение: наступает либо смерть, либо безразличие.
2
— Чего ему было нужно? — спросил Скоби.
— Объяснялся в любви.
— Он в тебя влюблен?
— Воображает, что да. Слава богу и за это. Чего от него еще можно требовать?
— Ты его, кажется, здорово стукнула по носу.
— Он меня разозлил. Назвал тебя Тикки. Милый, он за тобой шпионит.
— Знаю.
— Это опасно?
