Я поглядел на часы – стрелка приближалась к четырем. До восхода солнца оставалось совсем немного, в саду электричество выключили, цветы в предрассветной прохладе, казалось, благоухали еще сильнее. Я ощущал странную приподнятость от того, что я жив, и вмиг ко мне пришло решение. Я осознал, что никогда больше не увижу майора Чарджа, георгинов, пустой урны, коробки «ОМО» на ступенях моего дома, не получу письма от мисс Кин. Я пошел в сторону фруктовой рощицы, продолжая обдумывать свое решение, привыкать к нему. Но уже тогда, мне кажется, я знал, что за него придется чем-то расплачиваться. Танцующие, из тех, кто еще танцевал, должно быть, находились теперь в зале, лужайка опустела, и за воротами, насколько я видел, не осталось больше машин, хотя и слышался шум автомобиля, удаляющегося в сторону города. В эти предутренние, напоенные цветочным ароматом часы у меня в памяти всплыли строки из «Мод»: «Гремят по камням, шелестят по песку колеса последнего гостя». Казалось, что я благополучно возвратился в викторианский мир, в котором отцовские книги научили меня чувствовать себя уютнее, чем в современном мире. Рощица немного понижалась, хотя потом опять шла вверх, к задним воротам: спустившись в низину, я наступил на что-то твердое. Я нагнулся и поднял этот твердый предмет. Это был нож Вордсворта. Он был раскрыт, и из него торчало острие, которым выковыривают камни из лошадиных подков. Может быть, он хотел открыть лезвие, но в спешке ошибся. Я зажег спичку и, прежде, чем она погасла, успел разглядеть лежащее на земле тело и черное лицо, усыпанное белыми лепестками, которые сдул с апельсиновых деревьев легкий утренний ветер.
Я встал на колени и приложил ладонь к его сердцу. Жизнь покинула это черное тело, а рука моя стала мокрой, дотронувшись до невидимой мне раны.
– Бедный Вордсворт [явная перекличка с известными строками из «Гамлета» – «Бедный Йорик!»], – произнес я громко, думая этим доказать убийце, если он еще прятался близко, что у Вордсворта есть друг. Я подумал о том, что нелепая любовь к старой женщине увела его от дверей кинотеатра «Гренада», где он гордо красовался в своей униформе, и привела его к гибели, и вот он лежал мертвый на влажной траве недалеко от реки Парагвай. Но я знал, что если такова была цена, которую он должен был заплатить, то он заплатил ее с радостью. Он был романтиком, и с помощью той единственной формы поэзии, которая ему была доступна, которой он научился во фритаунском соборе св.Георгия, он нашел бы подходящие слова, чтобы описать свою любовь и свою смерть. Я представлял себе его перед концом, когда, неспособный понять, что она отвергла его насовсем, он снова и снова повторял слова гимна, подбадривая себя, пока шел к ее дому вдоль зловещей лощины в соседнем лесу:
Если к ней я прибегну с мольбою,
То она не отвергнет меня;
Буду крепок я верой одною
До последнего смертного дня.
Чувство его всегда было искренним, если даже слова были не совсем канонические [на самом деле строки гимна должны были бы звучать так: «Коль к Нему я прибегну с мольбою, То Господь не отвергнет меня…»].
В темноте слышалось только мое дыхание. Я сложил нож и спрятал к себе в карман. Открыл ли он нож сразу, едва вошел в сад, собираясь убить мистера Висконти? Мне хотелось думать по-другому: он пришел с единственной целью – повидать свою любовь еще раз, прежде чем отказаться от всякой надежды, но, когда он услыхал среди деревьев какое-то движение, он, обороняясь, поспешно вытащил нож и наставил на невидимого врага бесполезное орудие для лошадиных подков.
Я медленно побрел к дому, чтобы как можно осторожнее сообщить новость тетушке Августе. Музыканты на террасе все еще играли, они умаялись вконец и буквально засыпали над своими инструментами. Но когда я вошел в залу, то увидел там одну лишь пару – тетушку с мистером Висконти. Мне вспомнился дом позади «Мессаджеро», где они встретились после долгой разлуки и танцевали между диванами, а проститутки смотрели на них в изумлении. Сейчас они медленно кружились в вальсе и не заметили, как я вошел, – двое стариков, соединенных глубоким, неизлечимым эгоизмом взаимной страсти. Они потушили люстры, и в большой комнате, куда свет проникал лишь с террасы, в простенках между окнами темнели заводи мрака. Они кружились, их лица то исчезали, то возникали снова. На какой-то миг тени придали тетушке обманчиво юный облик, она сделалась той, с отцовского снимка, переполненной счастьем, а в следующую минуту передо мной была старая женщина, которая взирала на мисс Патерсон с такой беспощадной жестокостью и ревностью.
Я окликнул ее, когда она оказалась близко.
– Тетушка Августа!
Но она не отозвалась, ничем не выдала, что слышит меня. Неутомимые в своей страсти, они продолжали танцевать, удаляясь в сумрачную глубину комнаты.
Я сделал несколько шагов вперед, они опять приближались ко мне, и я окликнул ее вторично:
– Мама, Вордсворт там мертвый.
Но она лишь взглянула на меня через плечо партнера и сказала:
– Да, дорогой, все в свое время, а сейчас ты разве не видишь – я танцую с мистером Висконти?
Лампа фотографа разорвала темноту. У меня до сих пор сохранился этот снимок – наша семейная троица застыла на месте, пригвожденная молниеносной вспышкой; видна дыра в верхней челюсти у Висконти, который улыбается мне, как сообщник; я выбросил руку в окаменелой мольбе; а моя мать смотрит на меня с выражением нежности и упрека. Я отрезал еще одно лицо, которого не заметил тогда в комнате с нами, – лицо старикашки с длинными усами. Он опередил меня с вестью. Позднее мистер Висконти уволил его по моему настоянию (моя мать не принимала участия в споре, она сказала, что это дело должны улаживать мужчины), так что Вордсворт остался не вовсе неотомщенным.
Нельзя сказать, однако, что у меня есть время размышлять о бедном Вордсворте. Мистер Висконти не нажил еще состояния, и импорт-экспорт отнимает у меня все больше времени. У нас бывают периоды взлетов и падений, так что фотографии, сделанные во время нашего, как мы называем, великого приема, где запечатлены высокопоставленные гости, не раз оказывали нам услугу. «Дакота» теперь принадлежит нам целиком, поскольку нашего партнера случайно застрелил полицейский из-за того, что тот не умел объясняться на гуарани. И теперь все свободное время я трачу на изучение этого языка. В следующем году дочери начальника таможни исполняется шестнадцать лет, и я женюсь на ней. Союз наш одобрен мистером Висконти и ее отцом. Между нами, конечно, большая разница в возрасте, но она нежное и послушное создание, и теплыми благоухающими вечерами мы читаем с ней вместе Браунинга:
Бог в своих небесах,
И в порядке мир
[цитата из драматической поэмы
Р.Браунинга «Пиппа проходит»; пер. – Н.Гумилев].
