Но Саймон даже слушать не стал — стащил с меня пиджак, бросив:
— Раздевайся!
Он нарядил меня в серый фланелевый двубортный костюм, в высшей степени элегантный. Поистине мой удел — оставаться ведомым по части стиля. Все прочее он тоже заставил меня сменить, дав мне роскошное белье, шелковые носки, новые ботинки; старую мою куртку, немного залоснившуюся на локтях, он велел служанке вычистить и отослать мне на дом, а все прочее с меня — уничтожить. Вещи мои полетели в огонь. Я вьггер лицо платком с монограммой, теперь перешедшим в мою собственность, и пошевелил пальцами в новых узких ботинках, приноравливаясь к непривычной обуви. В довершение всей этой метаморфозы он выдал мне пятьдесят долларов. Я попытался отказаться, но язык прилип к гортани.
— Что ты мямлишь? Перестань! Глупости какие! Быть в таком костюме и без гроша в кармане — никуда не годится! — Его карманные деньги скреплял золотой массивный зажим, и все банкноты были новенькие, хрустящие. — А теперь поторапливаемся! У меня есть дела в офисе, а Шарлотта просила встретиться с ней в пять.
Он позвонил вниз — вызвал «кадиллак», и мы помчались как ветер, не останавливаясь и почти не замедляя хода, в этом его роскошном автомобиле под звуки музыки, несшейся из радиоприемника.
В офисе он, подобно парламентарию, не снимал шляпу и вел телефонные переговоры, вороша бумаги на столе и иногда сбрасывая их на пол носками своих ботинок из крокодиловой кожи. Он заключал сделку: покупал в Бразилии макароны и продавал их в Хельсинки. Потом переключился на какое-то оборудование для горных работ из Садбери, Онтарио — его запросила индокитайская компания. Пришел племянник министра с предложением насчет брезента. За ним явился ловкого вида делец, заинтересовавший Саймона выгодной поставкой из Манси, Индиана, конфискованной ткани в кусках. Саймон купил ткань и продал ее на подкладку владельцу фабрики по пошиву кожаных курток. Все это он проделывал, не прерывая телефонных разговоров, ругаясь, задираясь и отпуская колкости, меча громы и молнии направо и налево, но беззлобно — просто таков был его стиль, а громы и молнии он перемежал шутками.
Затем мы поехали в его клуб пообедать, но опоздали — обед уже не подавали, и Саймон направился в кухню ругаться с метрдотелем. Увидев на блюде жареное мясо, он отщипнул кусочек хлеба и, обмакнув его в подливу, стал есть, испортив блюдо крошками. Возмущенный служитель выразил свое негодование. Саймон огрызнулся в ответ и с дьявольским хохотом заявил:
— Будешь знать, как меня не обслуживать, мерзавец!
В конце концов нас накормили, и Саймону моментально стало скучно.
Мы перешли в казино, где он втиснулся между игроками в покер. Его встретили неприветливо, но воспротивиться вторжению никто не решился.
— Подвинься, Кучерявый! — сказал он одному совершенно лысому игроку и сел. — Это мой братец, — продолжил он, словно приглашая всех полюбоваться на мой элегантнейший серый костюм и пристегнутый к рубашке крахмальный воротничок.
Играя, он то и дело поворачивался ко мне, давая характеристики присутствующим, не слишком понижая голос:
— Видишь этого мужика в синем костюме? Вот этого, Оги, с сигарой в зубах? Он юрист, давно не практикует, а контору имеет, чтобы никто не подумал, будто ему дали отставку. На пропитание зарабатывает картами. Если все откажутся с ним играть, то жить ему придется на пособие. И жена его того же поля ягода. Заядлая картежница. Играет по шикарным отелям — то тут, то там. А у этого прозвище — Бандит. У его отца колбасная фабрика, а сам он Гарвард, видите ли, окончил. Будь я на месте его отца, не видать ему Гарварда как своих ушей! Он бы у меня кишки фаршем набивал! Сукин сын, вот кто он такой! Холостяк, своих сыновей нет, так он к чужим лезет. Пристал к одному морячку, и тот ему по морде съездил. А вот Руби Раскин — хороший парень: своего старика отца, который в тюрьме Джолиет срок отбывает, что ни месяц, обязательно навестит. Поджог-то они вместе делали, только Руби от наказания улизнул и отец отдувается за обоих.
Те игроки, что не бросали на Саймона злобных взглядов и не хихикали злорадно, казалось, затаили дыхание. Дело явно шло к потасовке.
Затем он возгласил:
— Слушайте, вы, недоумки! Советую вам глаз не спускать с моего братца. Он радикал и только-только из Мексики! Давай, Оги, скажи им, когда там у вас назначена революция, чтоб всем им по камню на шею — и в сточную канаву!
Он выиграл большой кон, наверно, потому, что другие были слишком деморализованы, чтобы играть, и с видом победителя отошел от карточного стола.
Я сказал ему:
— Слушай, они же уже на стенку лезут от злости. Зачем ты заставляешь их тебя ненавидеть?
— Потому что я их ненавижу. И хочу, чтобы они это знали. Плевать мне на ненависть каких-то прыщей! Вошки гнусные! Я их презираю!
— Зачем же тогда вступил в этот клуб?
— А почему бы и не вступить? Приятно же быть членом клуба!
После в баре, на обитой зеленым доске, он резался в «двадцать шесть» на сигары. Бросая в чашку кости, он опять выиграл и, засовывая часть выигрыша мне в нагрудный карман, предложил:
— Давай-ка съездим в парикмахерскую. Тебе это необходимо, а я так просто обожаю парикмахерские!
Мы припарковались возле «Палмер-хауса», где у них такие чудные кресла с высокими, как на епископском троне, спинками. Когда покончили со стрижкой, бритьем, горячими салфетками, паровыми ванночками и маникюром, было уже пять часов, и мы как ужаленные кинулись к машине и на запрещенных поворотах стремглав помчались к Шарлотте. Она очень разозлилась, что ее заставили ждать, и стояла в своем костюме мрачная, красивая и грозная. Заметив Саймона, она мгновенно начала осыпать его упреками:
— Саймон! Где ты был? Ты знаешь, который час?
— Прекрати сейчас же! — прервал он ее поток. — Здесь мой братик, ты его два года не видала и, вместо того чтобы поздороваться, начинаешь зудеть!
— Как поживаешь, Оги? — бросила она не столько приветливо, сколько решительно и запальчиво, обратив наконец взгляд к заднему сиденью. — Как тебе понравилась Мексика?
— О, чрезвычайно понравилась.
Одета она была по последней моде и выглядела бы очень привлекательно — весь ее властный облик: упрямый лоб, твердый рот, — если бы не выражение крайнего нетерпения и досады, которое она всячески старалась скрыть. Но все ее уловки оказывались тщетными. И конечно, Шарлотта сразу увидела, что на мне костюм Саймона. Не то чтобы она возражала против такого рода вещей, но не оставляла их без внимания. Недовольный, осуждающий, резкий тон ее заставлял почувствовать себя ответчиком перед строгим судьей. С ней следовало держать ухо востро и не говорить лишнего. В общем, желаемого впечатления она, так или иначе, добилась, и в ней, внушительной, красивой, в этом своем костюме с меховой отделкой, несмотря на помаду и намазанные ресницы, было что-то от судебного пристава, пришедшего по мою душу эдакого ловкого пирата, larron de тег
[194]
, не слишком готового держать ответ за свои беззакония.
