— Послушай, что ты пытаешься доказать?
— Ровным счетом ничего! Неужели ты считаешь меня настолько самонадеянным, чтобы приписывать стремление выйти на авансцену и что-то доказывать? Почти все, кого я знаю, так или иначе втянуты в эту показуху — демонстрацию личного мировоззрения, личного умения соединять воедино жизненный калейдоскоп, но источник этого — дикое напряжение, которого требует от нас задача хоть как-то собрать, сложить в общую картину детали калейдоскопа. Почему и картинка получается преувеличенной, натужной и надуманной — ведь сколько труда в нее вложено! А это вовсе и не нужно, а вернее — не должно быть нужным. Не ты соединяешь мир воедино, и не твоя это забота. Его держат за тебя и для тебя. И я не хочу являться ни примером, ни главой направления или движения, ни представителем поколения, ни образцом. Все, чего я желаю, — это быть самим собой, иметь что-то, принадлежащее лично мне, место, где я мог бы размышлять о своей сущности. Я, кажется, много говорю и говорю пространно, но это потому, что волнуюсь. Я хочу иметь свой дом. Если этот дом будет во льдах Гренландии, то я соберусь и поеду в Гренландию, но чужими планами и прожектами больше не соблазнюсь.
— Но скажи мне поскорее, чтобы я не умер от любопытства, о твоих собственных планах.
— Я подыскал бы себе дом и поселился там. Меня бы вполне устроил Иллинойс, но если бы это оказались Индиана или Висконсин, я тоже не стал бы возражать. Но не беспокойся, я вовсе не в фермеры мечу, хотя, может быть, попутно что-то и выращивал, однако чего бы я действительно хотел, так это жениться, иметь дом и организовать школу. А потом — конечно, если бы моя жена была в этом единодушна со мной, — взять из приюта для слепых мать и из другого — моего брата Джорджа. Надеюсь, Саймон дал бы мне немного денег для начала. О, я не мечтаю достичь острова Вечного Блаженства! И не строю из себя волшебника Просперо. Я из другого теста. У меня нет дочери. Я никогда не был королем. Нет-нет! И не в блаженной стране гипербореев, изображенной Пиндаром, хотел бы я очутиться, среди бесконечной радости, равный богам, не зная ни старости, ни…
— Это самая восхитительная из твоих идей. Ей-богу, я даже горжусь тобой и силой твоей фантазии; да что там, трепещу, понимая, какие высокие мысли тебя посещали и какие бури бушевали в твоей душе, хотя выглядел ты совершенно спокойным и безмятежным. Но откуда ты брал бы детей для своей школы?
— Думаю, в этом мне могли бы помочь государство или власти штата; это были бы дети из учреждений социальной защиты. В таком случае вопросы жилья и содержания решались бы не мной, но учил бы детей я.
— Учил бы вместе со своими детьми, как я понимаю!
— Разумеется. Мне очень хочется иметь собственных малышей. А дети из приютов, которым столько пришлось вытерпеть…
— Могут стать новыми Джонами Диллинджерами, Бейзилами Бангхартами и Томми О'Коннорами. Я разгадал твою тайную мысль. Ты хочешь помогать родиться новым Микеланджело и Толстым, ты дашь им в жизни шанс, спасешь и превратишься в их глазах в святого или пророка. Но если с твоей помощью они вырастут такими безгрешно прекрасными, каково им будет в этом мире? Ты обрекаешь их на одиночество!
— На самом деле — вовсе нет. Во-первых, останусь я. Я был бы счастлив с ними поселиться. Организовал бы какой - нибудь деревообделочный цех. Или ремонтную мастерскую, где и сам бы научился чинить машины. Джордж мог бы обучать их сапожному делу. Или я выучил бы иностранные языки и стал бы потом их преподавать. А Мама сидела бы на крылечке в окружении домашних животных, трущихся о ее ноги, — петухов, кошек там всяких. А может, мы организовали бы питомник саженцев…
— И все-таки ты тоже хочешь стать королем и царствовать, — сказал Клем, — царствовать, черт тебя дери, над всеми этими женщинами и детьми и над полоумным своим братом. Твой отец бросил семью, сам ты тоже, считай, ее бросил, а теперь раскаиваешься и хочешь как-то возместить им потерю.
— Проще всего отыскивать дурные мотивы, — возразил я. — Они всегда есть и всегда на виду. Единственное, чем я могу оправдаться, — это нежеланием их иметь. О незадачливом моем отце я знаю мало — похоже, он поступил как многие: получил свое и отчалил. В поисках свободы, я думаю. Может, он так поступил на свою беду. Может, много чего вытерпел потом за это. Только зачем подозревать меня в нехороших намерениях и желании обмануть, если единственное, к чему я стремлюсь, — это прочность и долговременность, поиск осевой линии и движение по ней? Понимаю, что многим план мой покажется бескрылым. Но не чувствую в себе сил сражаться с жизнью в самых мощных ее проявлениях, самых meshusgah
[200]
ипостасях. Вот я и хочу начать с малого, того, что попроще, поближе к земле.
— Желаю тебе удачи, — сказал Клем, — но не думаю, что она возможна.
Итак, теперь у меня был благородный план, и жизни моей предстояло круто измениться. Я даже всерьез подумывал о женитьбе на Софи — так не терпелось мне начать новую жизнь. Как вдруг — трах! — разразилась война. Один воскресный день все перевернул, и думать о чем-то, кроме войны, стало невозможно. Меня сразу же подхватило и понесло в общем потоке. Все измысленное мною, выстраданное как ветром сдуло. И куда только все это делось? Легло глубоко на дно, спряталось, исчезло. Единственное, что волновало меня теперь, была война. Да и о чем другом можно волноваться, когда происходят такие великие события? И надо ли принимать их столь близко к сердцу? Я, во всяком случае, так и сделал — горел возмущением и ненавидел врага, готовый немедленно ринуться в бой. В кино, когда показывали хронику, я как сумасшедший вопил и аплодировал. Что ж, чего вы очень сильно желаете, то и получаете, едва для этого представляется случай. Так я полагаю. И вскоре, вспоминая о своем великом замысле, я уже говорил себе, что приступлю к нему после войны — нельзя же, право, заниматься этим, когда мир погрузился в адский хаос, а кровожадный Сатурн хватает своих детей и пожирает их! Я даже выступал с речами перед товарищами, чем вызывал немалое изумление. Я выразительно живописал, в какой отвратительный муравейник превратится наша земля, если войну выиграют враги. Печальной участи тогда никто не избегнет, мир склонится перед чудовищной пирамидой зла, ползая перед ней в пыли и прахе, и под теми же небесами, где некогда обитал гордый и богоподобный человек, начнут копошиться насекомые, и люди станут чужды друг другу не меньше, чем чуждый им и грозный окружающий мир. А в обществе воцарятся бездушные потребности, столь же неотвратимые, как законы природы. Покорность будет почитаться божественной, свободу же объявят дьявольским наваждением. Но новоявленного Моисея, способного возглавить Исход, не отыщется, потому что откуда же взяться Моисею среди человеческого муравейника! О да, я пыжился, вставая на цыпочки, как записной оратор, и все говорил, говорил, хватая за пуговицу первого попавшегося, оторопело глядевшего на меня.
Потом я собрался записаться в добровольцы, но подвел кашель. Военные врачи велели мне еще покашлять, после чего обнаружили паховую грыжу и посоветовали согласиться на бесплатную операцию.
Таким образом, я очутился в окружной больнице, где меня прооперировали. Маме я ничего не сказал, как и всегда в подобных случаях. Софи же меня заклеймила:
